Казалось, этот внутренний холод не уйдет никогда. Теперь в его покрывающую все и вся корочку впиталась и растерянность, и страхи грядущего несчастья от своих и чужих ошибок, и боль ставшей постоянной мигрени.

Мне необходимы несколько часов сна. И покой. Изоляция от всего: от своих мыслей, своей путаницы, своего прошлого и настоящего.

Ночь тонула в сизо-снежном утре, осторожно наступающем на город. Городские огни ровно проливали бесчувственный яркий свет в загроможденное зданиями пространство, мимо проползал редкий транспорт, мрачно открывали свой зев переулки. Лишь редкие пушинки невесть откуда летевших снежинок, легкие, свежие, ослепительно белые, скрашивали это впечатление пограничья – не темную ночь, но и не свет начинающегося дня, не смерть, но также и не жизнь. Утро возьмет свое рано или поздно, но я, похоже, пока застряла в таком пограничье: я и Вадим Савельев, я и моя карьера, я и Менделеевск. Нет ни сил, ни ясности разума, чтобы что-то выбрать, расставить нужные акценты.

Конечно, он легко прочел все, понял: я выставляю границы. Даже раньше, чем я сказала:

– Вам не стоило так беспокоиться, но я очень признательна и за то, что поднялись в такую рань, чтобы встретить меня, и за ваши смс. Особенно последнее.

После этих слов, на которые ничего не ответил, Вадим долго хмурился, а я заметила, с какой силой он стиснул руль.

Лучше будет, если все останется так…

Я не считала нужным «клеить» наш разговор, в итоге совсем прекратившийся. Хотя и следовало бы расспросить Савельева о делах в офисе, о рабочих планах на следующую неделю. Возможно, даже нужно было бы завести речь о дне моего отъезда, чтобы прояснить, объяснить, в каком тумане тогда находилась… Нахожусь до сих пор.

Боже, скольким же я ему обязана. И до какой же степени связана с ним…

Отвернувшись от окна, я посмотрела на профиль мужчины рядом. Он так близко, ощутимо близко. Пожелай я того, могла бы услышать баритон с бархатистыми нотками, увидеть живые, искрящиеся пониманием и ободряющей улыбкой глаза. Могла бы коснуться его рукой, согреть свои холодные пальцы в его тепле. Но он замкнут, молчалив, задет моей отстраненностью.

И так будет лучше, безусловно.

От наката слабости зарябило в глазах, в горле застрял комок горечи, и каждый глоток воздуха давался с трудом. Я опустила голову вниз, вперив взгляд в свои руки, державшиеся за сумку. Они воспринимались как чужие из-за маникюра, сделанного сестрой. Нежно-розовый, почти незаметный лак, выбеленные кончики ногтей, и только на больших пальцах, с которыми Люся провозилась достаточно долго, но терпеливо, - завитки линий, складывающиеся в листья и бутоны, выполненные белым цветом.

– Осваиваю френч-арт. Давай побалую тебя.

Она решила растормошить, отвлечь меня. И поговорить. Сразу же, как только мы вернулись к ней после того разговора с мамой. Я никак не могла оправиться от потрясения, а Люся, наоборот, словно угомонилась, посерьезнела. Тогда, работая пилочкой, она сурово, будто обороняясь, высказала:

– Тебе не по душе ее решение. Ты ее осуждаешь.

– Нет, не осуждаю. Просто боюсь за нее.

– Осуждаешь, Арин, я же вижу. Мама взрослая женщина, она нас вырастила, теперь заслуживает того, чтобы устроить свою жизнь.

– Согласна с тобой. Но никогда не думала, что она захочет устроить свою жизнь… вот так.

– Тебе просто надо привыкнуть. – В долгом взгляде Люси я увидела уверенность в том, что все так или иначе получится, и предупреждение: мама поступила правильно, ее поступок не обсуждается.

Я сжала руки в кулаки и снова разжала их. В какие же тугие узлы все завязалось… В такие, что душат невысказанным, непринятым. Глаза зажгло и защипало, сердце стиснуло болезненное давление, и я тяжело выдохнула. И вместе с выдохом вырвались слова, которым опасалась давать выход, потому что сама никак не могла их пережить, не обволакивая в отрицание или негатив:

– Мама сказала, что они с отцом решили снова быть вместе.

Вадим бросил на меня испытующий взгляд. Удивлен и озадачен.

– Вот почему ты такая… - хмыкнул, покачав головой.

– Двенадцать лет его не было в ее жизни. Ведь это тот же самый человек, который попрекал ее тем, что брат-инвалид ей дороже семьи, а через пару дней спокойно сказал «прощай» и ушел к другой женщине. Легко и просто решил проблемы. Как? Почему она могла принять его обратно? Разве что-то изменилось в нем? Сказала нам с Люсей, что все еще любит, что не переставала любить, что он очень сожалеет обо всем, а она давно простила. Что хочет дать ему шанс… Но есть вещи непростительные, незамываемые прожитыми годами…

Я вглядывалась в окутанное серым сумраком лицо Вадима, пораженно осознавая, что действительно жду, жажду от этого мужчины, постороннего, но ставшего крайне важным, ответа на вопрос, мучивший меня уже более суток. На секунду наши взгляды пересеклись. Савельев слабо, мимолетно улыбнулся мне, и я почувствовала, что наша обоюдная нервозность чуть ослабла.

Через несколько минут он свернул на парковку перед зданием небольшого торгового центра, в это время дня совершенно пустынную. Чернели вычищенные тротуары, справа в ряд, между молодыми елочками, усыпанными крошечными золотистыми огоньками-веснушками, стояли искусственные деревья из переливающихся разноцветных фонариков. Утро разгонялось, набирало силу, тускло серебрило высокое городское небо.

– Давай покормим тебя завтраком, - осторожно произнес Вадим, остановив машину. – Тебе надо поесть.

Его глаза смотрели на меня с терпеливой просьбой.

– Я не хочу есть, - отозвалась я, глухая головная боль и слабость подкатили к горлу дурнотой при упоминании о еде.

– Тогда хотя бы кофе. И мы поговорим. Нам обоим нужен этот разговор. – Он не отступал, но на этот раз в его напоре чувствовала мягкость и ласку.

Глаза вновь защипало, и я ощутила себя на грани: хрупкой, высосанной этим бесконечным напряжением, тревогой, борьбой. Отвернувшись, дала согласие без слов, отстегнув ремень безопасности. Я провозилась с ним: из-за усталости и тепла в машине разомлела, мышцы стали ватными, плохо слушались.