Открыв дверь, Вадим помог мне выбраться. Потом, не выпуская моей руки, просунул ее под свой локоть и неторопливо повел к углу здания, прямо к ряду фэнтезийных новогодних деревьев, переливающихся синтетическими огнями-самоцветами между лохматыми ветвями елочек с россыпью золотых крупинок-мелких фонариков на них.

Наполняющая воздух примороженная сырость тающего снега привела меня в чувство, давящая на виски мигрень отступила. Я крепче ухватилась за локоть своего спутника, драп его пальто согрел мои замерзающие пальцы. Перчатки лежали в сумке, но не хотела их доставать, нуждаясь в этой встряске холодом.

– Она оказалась в больнице из-за него? – вдруг спросил Вадим, сбавив шаг.

Остановившись, кусая губу, я вытащила руку из-под его локтя, накинула капюшон на голову.

– Мне кажется, что да, - направив невидящий взгляд на короткие толстые ветви из огоньков, теперь оказавшиеся всего в десятке шагов от нас, нетвердо ответила я. – Она сказала, что так получилось, перенервничала на работе…

– Возможно, так и было. – Тембр его негромкого голоса успокаивал. Надежность и теплота в морозной туманно-серой пустоте. – А как отреагировала Люся?

– Порадовалась. Года два назад она возобновила с ним общение, я не протестовала, мне казалось, что ей это нужно.

Холод пробирался под пальто, надетое мною на легкую футболку и тонкие брюки, леденил мои стиснутые пальцы. Озноб жестким корсетом сковал мышцы спины, но мне не хотелось согреться, поспешить в приютившуюся на углу здания кофейню, по белой вывеске которой скользнул мой взгляд. Здесь, на улице, я сосредоточилась на ритмично вырывающихся облачках дыхания - моего и Вадима, на плавном падении пушистых снежинок, на том, как в блеклое утро все больше вливалось молочного света от встающего где-то там, за горизонтом, за слоями облачности, солнца.

– Понятно, - будто бы для себя заключил Вадим и, подступив ближе, вдруг накрыл мои замерзшие руки своими, теплыми и большими, расцепил их, а затем вложил в карманы моего пальто. Кожу еще больше защипал синтетический шелк подкладки. Я вздрогнула, очнувшись, посмотрела в его лицо. Бездонные, все понимающие глаза, ветерок ерошил волосы…

– Как принять назад человека, уже однажды предавшего? Пусть даже любишь… Мама всегда была верна принципам. Была бескомпромиссной, но сейчас… Не понимаю.

Он грустно улыбнулся одним уголком рта и мягко обхватил мои плечи. Приблизил свое лицо к моему, удерживая мой взгляд, удерживая меня рядом. Его руки – моя опора.

– Не сомневался, что она бескомпромиссная. Кто-то должен был служить для тебя примером. Но… Насколько я успел узнать, любовь – странная и крайне нелогичная штука.

– Любить вопреки, а не за что-то? – зубы клацали от холода, но я давила одолевающий озноб.

– И это тоже. Но вообще любовь как злой рок. Ты видишь человека и понимаешь, что должен быть только с ним. Ни с кем больше. Все определено для тебя с этого момента, даже если он совершит что-то жуткое, даже если будет гнать тебя прочь, не ответит взаимностью. Ты просто пропал.

Темные глаза прожигали, завораживали.

– Это нереально, - пробормотала я.

– Реально. Я знаю, о чем говорю, - он мрачно усмехнулся, на секунду усилил хватку рук на моих плечах, словно подкрепляя сказанное. – Настоящая любовь. Ее не спутаешь с удобной дружбой-влечением, которая постепенно сходит на нет. У меня было уже подобное. Говорили друг другу «люблю», а на деле? Когда она сказала, что уезжает и вряд ли вернется, сердце даже не ёкнуло. Ни у нее, ни у меня. Было жаль лишь налаженный быт, схему, по которой три года существовали. Удобство и привычка – ничего более. Будь чувство настоящим, я был бы разбит. Поехал бы с ней или перекрыл бы дверь. Сделал предложение, в конце концов. Настоящее чувство – это боль зависимости, это разрушающая тебя ревность и полное смирение. Одновременно. И к черту принципы и здравый рассудок.

Несколько мгновений мы молча глядели в глаза друг друга, меня колотило, но уже не от холода, а от понимания, от острого волнения, от того, что читала в его взгляде…

– Все наладится. И человек может меняться. Мне кажется, твоя мать увидела, что может доверять, - я впитывала его слова, следила за тем, как двигаются его губы. – А теперь пойдем скорее, ты совсем замерзла. – Он твердо обнял меня за плечи, озябшую, растерянную, и повел в тепло кофейни.

***

Под красноречивым и требовательным взглядом Вадима я справилась с половиной своей порции блинчиков и третью чашки кофе. Он нахваливал здешнее мастерство в приготовлении капучино, который и заказал. Только проблема была во мне – вкус пищи и напитков будто выцвел, потеряв свои грани. Кофе казался обжигающей горечью, воздушно-кружевное тесто блинчиков, щедро политое медом, в другой день вызвавшее бы у меня аппетит и восхищение, обеспокоило тем, что окажется слишком тяжело для желудка, около суток не видевшего ничего кроме воды и чая.

Он пытался втянуть меня в разговор, делясь новостями о событиях в офисе, расспрашивая о Менделеевске, о Люсе и Руслане. Но из-за свинцовой усталости, притупившей восприятие, рождающей апатию и равнодушие, я отвечала кратко и односложно.

Словно пробежала десятки километров, вложив в эту дистанцию все имеющиеся физические и интеллектуальные силы, совершив рывок сверхчеловеческих возможностей – и все, выдохлась, угасла. Желала только одного – быстрее оказаться дома, в тишине, совершенно отрезанной от всего внешнего, от меня не зависящего.