Эти картины быстро, быстро сменяли одна другую, и монотонное существование писца вплеталось в мою жизнь тусклой лентой, по которой нервно скатывались жемчужины моих дней. Ах, дивные, сияющие жемчужины, вы стали внутри совсем грязные, вас запачкала эта грязная лента! Но и лента, сама лента из-за вас же изнашивалась, скатываясь по ней, вы раздирали ее! Писец прозревал пестрое разнообразие нынешних дней Элемера Табори, он угадывал его, и в нем пробуждались желания, новые желания, новые муки и необоримая жажда самому увидеть пестроту жизни. Ах, а его-то жизнь, как она монотонна! Но в душе он носил зародыш этого многоцветья. В душе, в сновидениях.

Он жаждал денег, денег, денег, чтобы перенести в действительность то, что, он чувствовал, в глубине своей и было действительностью. Буквы уже никогда не откроют перед ним мир: он сознавал, что остался, как был, туп и бездарен. Но деньги — деньги, быть может, все-таки сделают его господином, господином собственной жизни, и тогда сновиденья обернутся явью.

Деньги, деньги, деньги!

В Интерлакене, в курзале, Элемер Табори стоял возле карточного стола. Было еще рано, игорные залы только что открылись, но на улице бушевал ливень, и душа моя бушевала под ливнем, и я не мог избежать себя самого иначе, как войти в этот дом.

Профессионалы-игроки, поджав под себя ноги, уже восседали на высоких с перильцами стульях, похожих на стульчики для детишек. Вокруг стола любопытствующих было пока немного, среди них выделялась высокая красивая дама в длинном красном пальто, одетая с изысканной элегантностью. Ее глаза неотрывно следили за игрой, жадно следовали за дьявольским кружением и падением шарика, маленькие розовые уши жадно впивали монотонные, бесконечно повторяющиеся возгласы:

— Messieurs, marquez vos jeux… Les jeux son marqu'es… Ne rien va plus… Berlin, rouge, premi`ere classe… Messieurs, marquez vos jeux… [20]

Шарик кружился, серебряная лопаточка сгребала серебро, неслышно скользя по сукну. Дама, не отрывая глаз от игры, отдала слуге красное пальто и огромную шляпу, попросив отнести в гардероб. Я увидел ее строгие плечи, благородную чистую шею, чуть-чуть декольтированную пышную грудь. Двумя обтянутыми перчаткой пальцами она поглаживала серебряную пятифранковую монету, будто ждала подходящей минуты поставить на карту свою судьбу.

— Messieurs, marquez vos jeux… Marqu'es… Ne rien… Saint-P'etersbourg, bleu… deuxi`eme classe…

Текли деньги, текло время. Большой, кофейного цвета стеклянный лик часов с божественным укором взирал на белые и черные плечи. Золотая стрелка остановилась на золотой цифре «девять». Я перешел в Salle de Th'e^atre [21] , где знаменитая труппа «The Ba-ta-clan girls» [22] сулила парижское ревю. В ревю демонстрировалась вся мировая история, с акцентом на Наполеона, мадам Помпадур, гарем турецкого султана, на апачей и особ, возглавлявших тогда парижскую полицию. В программе были декламация, пародии, живые картины, осветительные эффекты, песенки, танцы, и в каждой сценке от начала и до конца мелькали, сверкали, ослепляли, завораживали обворожительные стройные ножки «The Ba-ta-clan girls».

— En avant — Ba-ta-clan! [23]

Это было развлечение совсем иного сорта, чем красоты искусства, пейзажи и прочие зрелища, чарующие душу. Те оставляли возможность для мысли, больше того, они толкали на размышления и, самым подчас кружным путем, вновь и вновь напоминали мне о мрачной проблеме моей жизни. А поскольку это становилось для меня все утомительней, я проявлял к ним меньше и меньше интереса. Но на этом ревю я незаметно для себя искренне развлекался — или отвлекался от мысли о томительно тянущемся времени. Пестрые краски, разноцветные огни, музыка, прелестные женские формы помогли мне отринуть неотступные воспоминания: так картина, через волшебный фонарь отраженная на полотне, прикрывает все пятна и грязь.

Представление окончилось, я стоял опьяненный и невольно пристыженный: я — кто прежде способен был наслаждаться лишь истинно благородным и подлинным искусством, кто с детства благоговейно искал, старался постичь образцы наивысочайшей красоты, кои без усилия и непостижимы, теперь нахожу лекарство лишь в бездумных легкомысленных наслаждениях. Я чувствовал, что этим втаптываю себя в грязь, скольжу вниз по склону туда, где снизу, из глубины, ко мне тянется, старается за меня ухватиться ужасное существо, и мне придется там встретиться с ним, придется унизиться до того чудовища, которое — я.

Сонливость, непостижимый императив — вернуться домой и лечь спать, я ощущал в тот день не так сильно, как обычно. (Возвращаясь мыслью назад, считаю причиною то, что для писца в тот день было воскресенье и ему не нужно было так рано вставать.) Я не хотел возвращаться в отель, хотел как можно позднее отворить двери мучительному сновидению и потому вновь отправился в игорный зал.

И что же: красивая высокая дама все еще стояла там, на том самом месте, где стояла несколько часов тому назад, когда я ушел отсюда, и точно так же неотрывно следила за крупье. Только глаза ее теперь блестели ярче и тревожней, как будто наэлектризованные.