Но вот я поднял глаза на подвязанные к потолочным балкам виноградные грозди и сразу вспомнил хутор толстяка писаря…

…Однако сейчас все, по-видимому, как-то налаживается. С тех пор как Элемер зажил более правильной жизнью, писец тоже приходит на службу вовремя, он живет, пишет как автомат, его существование меркнет в серости, однообразии, я едва в состоянии отличить один день от другого, его воспоминания затушевываются, размываются впечатлениями нынешней счастливой домашней идиллии Элемера. Ах, все-таки мое настоящее, живое «я» — Элемер, а все то — лишь тень, туман!.. Только бы не грозил расчет за марочные деньги, и я, пожалуй, мог бы даже зажить спокойно! Но что будет, если?..

…Вечером мы возвращались домой с Этелкой, пешком спускаясь с горы. Остальные далеко от нас отстали. Долина напоминала коричневое корыто, накрытое опрокинутым серым корытом неба. Вечер был на диво задумчив и душен. Впереди нас устало, тяжело шли поденщики. Мы долго шагали молча.

— Хороший я собеседник, не правда ли? — наконец проговорил я шутливо.

— А я и не люблю слишком разговорчивых, — отозвалась Этелка.

И мы вновь погрузились в молчание.

…Писец опять отправился в свою маленькую корчмушку. Однако на этот раз рыжей кассирши на месте не оказалось. Куда она подевалась? Вместо нее за кассой сидела тщедушная раздражительная девица. От огорчения я выпил больше обычного и, плохо соображая, плохо держась на ногах, пошел домой. Элемер проснулся очень поздно…

…Я навестил Дарваша, моего старого учителя. Он почти не изменился, принял меня с прежней сдержанностью, сидя за своим необъятным столом, с огромным чубуком во рту. Башни из книг стали еще выше, и та, что возвышалась на книжном шкафу, угрожала обрушиться ежеминутно. Вполне можно было опасаться, что однажды ночью она упадет и задавит его насмерть. Я едва отыскал маленькую фигурку за горами книг. Если я приду сюда еще раз, мне придется откапывать его из-под них.

…Опоздал на службу. Когда я вошел в подъезд, по лестнице подымались два господина в сопровождении председателя. Лицо синего человека выражало неописуемый ужас, он сделал попытку тайком подобраться ко мне поближе.

— Проверочная комиссия, — оторопело шепнул он мне в ухо. — Все ли в порядке?

Но проверять пришли не меня: гости направлялись в другой конец огромного учреждения. О, для них я был слишком мелкою сошкой…

…Я попросил руки Этелки. О, как я счастлив! Этелка, Этелка спасет меня! Теперь мне нет больше дела до писца. Знать его не хочу!.. В доме все наверху блаженства. Бёжике ликует, Ненне, бедняжка, призналась: это было ее давней заветной мечтой. Рад и отец, что его сын наконец-то становится серьезным мужчиной… (Только бы писец… только бы он не убил себя!)

…Я сделал ужасное открытие. Как подумаю о нем, кровь стынет в жилах. Раздражительная тщедушная особа, которая последнее время сидит в моей закусочной за кассовым аппаратом, эта раздражительная тщедушная особа — о, неужели я решусь написать это?! — похожа на Этелку! Свершилось — написано моею рукой: она похожа на Этелку. О, прости, Этелка, прости! В голове у меня все плывет, я не в состоянии думать, я, кажется, схожу с ума…

…Этелка так мила! Она добрая, святая! И я ее недостоин! Сегодня я целый час не мог унять слезы, я горевал, я твердил ей о том, сколь ее недостоин. Бедная девушка! Мало мне моих бед, так я еще и ее мучаю, огорчаю! Нет, это гадко с моей стороны! Но Этелка так умна! Она позвала меня в парк поиграть в теннис, и мы долго-долго гоняли мяч в настоянном осенними ароматами воздухе. Игра, физическое напряжение совершенно меня освежили. Движения моей невесты так восхитительны, грациозны. О, может быть… может быть, все не так… Может быть… Ах, лучше бы писец забыл дорогу в ту корчму.

…А все-таки Элемер способен хоть немного влиять на писца. Я сегодня в корчмушку мою не пошел. Сам не знаю, что меня удержало, но только я чувствовал, что идти мне туда нельзя, невозможно. Как могущественна любовь! До сих пор я не мог оказывать влияние на мое несчастное альтер эго, у меня не хватало силы воли — но любовь дает мне волю, дает силы! О Этелка, сколь многим я тебе обязан! Теперь — теперь я попробую внушить моей тени страх смерти.

О, эта битва! Когда все зависит от того, смогу ли я подвигнуть себя… удержать себя от рокового шага. И — покорюсь ли себе. Разве не ужасно, что человек может погубить всю свою жизнь, даже не представляя себе отчетливо, что он губит?

А разве не ужасно, что я любой ценой стремлюсь сохранить жизнь писцу — моему величайшему, заклятому врагу?..

…Я побывал у нашего врача. Он такой же распаренный, как встарь. Быть может, стал лишь еще утонченней, изящней, еще заботливее. Я узнал его одеколон издали. С выспренней любезностью он поздравил меня с обручением. Я рассказал ему, насколько возможно, о том, что нервничаю, что… у меня бывают разные фантазии, страхи… Он решил, что имеет дело с женихом ипохондриком, rou'e [36] , не смеющим войти в тихую гавань брака. С подчеркнутой внимательностью он осмотрел меня и еще раз объявил, что я совершенно здоров. Совершенно. Мне следует побольше гулять, обливаться холодной водой, спать…

…Произошло нечто ужасное. Это действительно начало конца, в течение нескольких дней все должно решиться, вся моя жизнь. Я не могу думать ни о чем другом: уже и домашние заметили, как я встревожен. О господин, теперь я должен быть начеку, я должен напрячь всю свою волю. Пусть придаст мне силы образ моей невесты! Я попытаюсь рассказать все, обдумать все хладнокровно — хладнокровно!

Синий человек принес новые марки. Я наклеил их на документы и на минутку вышел. Когда я вернулся, молодой господинчик, студент-юрист, который одним своим присутствием ежедневно наносил нам всем смертельное оскорбление, — стоял возле моего стола и внимательно рассматривал марку. Это была дорогая марка, какая редко попадается на глаза человеку, непричастному к судебной палате, и студент спросил меня: