— Пойдем со мной! — вдруг заорал я, как безумный. — Какой позор… в этой гадкой грязной гостинице! Позор. Как мы сюда попали? Мы! Ты знаешь, кто мы такие? Ты — дама, понимаешь, дама! Пойдем отсюда!

Я кричал, бесновался.

Сейчас — сейчас я не могу представить себе лицо этой девушки. Но на Этелку она была не похожа — это единственное, что я знаю точно: на Этелку она была не похожа! И не только не похожа — просто вообще не была ею. Ни в коем случае! Ею она не была.

То была самая заурядная девушка.

Как она испугалась! Взвизгнула, кинулась к двери.

— Сумасшедший, сумасшедший! — Она задыхалась.

Я прыгнул к двери, преградив ей путь, сжал ее руки. Выхватил и револьвер. Она стала бледной как смерть. Я опять сунул револьвер в карман и насильственно засмеялся.

— Вы безумны, — сказала она. — Как вы меня напугали.

— И нечего было сразу пугаться. Уж не думаете ли вы в самом деле, что я сумасшедший?

— Как же не думать… Бедная девушка, вроде меня, никогда не может знать заранее, с кем ей придется иметь дело… Зачем вы так сжали мне руки? Больно.

— Как приятно сжимать их, — сказал я, отпуская ее руки. — Как вы красивы!

— Я красива, не правда ли? — спросила она, печально улыбаясь.

Она нерешительно села, на кровать, я сел с нею рядом и, как бы прося прощения и успокаивая, обнял ее за талию.

— Видите, как невесела наша судьба? Нам, девушкам, вечно приходится дрожать, в любую минуту с нами может случиться что угодно. — Она медленно-медленно выговаривала слова. Видно было, что ей хочется пожаловаться, излить душу. — Да вот недавно, вы, должно быть, читали в газете, на соседней улице убили бедную девушку. Убийца убил ее и ограбил, и посейчас не узнали, кто он.

— Сама не понимаю, зачем только ношу эти драгоценности, — продолжала она, расстегнув ожерелье и кладя его на ночной столик. — Моя приятельница, да вы ее тоже знаете, все время мне говорит, что это глупо. Но я уж такая: люблю носить с собой все, что у меня есть. По крайней мере, не утащат, разве что вместе с жизнью. Вы думаете, так уж дорога мне эта жизнь?

Пока она говорила, моя рука все выше подымалась по ее спине, выше, к шее. Вдруг я обхватил ее шею и другою рукой и изо всей силы сжал ее.

«Терять мне нечего», — пронеслось в голове.

Она не издала ни звука. Глаза выпучились, как будто хотели вылезти из орбит, и выражение их было такое, словно она чему-то до крайности удивилась. Постепенно легкая краска залила все лицо. Рот раскрылся. Я встал и стоя, неподвижно, молча сжимал, сжимал ее горло, душил, душил. Я испытывал огромное, медленное, глухое наслаждение от того, что мои пять счастливых пальцев лежали на гладкой шее девушки и плотно, тесно сжимали ее, как будто хотели проникнуть внутрь, как любовник — в плоть любимой. Я думал о том, что нет границ моей силе, моим пальцам, и, казалось, был счастлив, что вот сейчас, наконец, наконец-то, хоть однажды в жизни, я могу сжать шею красивой девушки и сжимать ее, как мне хочется, вечно, без конца, до конца. Мои пальцы все глубже уходили в мягкую плоть, а вокруг них она словно вспухала, как подушка вокруг головы. И вокруг каждого моего пальца на бледно-красной коже проступили белые круги. О, какое это было наслаждение: эти секунды были как сама вечность, плотно-плотно сжавшаяся в короткий миг. Что только ни промелькнуло у меня в голове, пока я стоял над ее задохнувшимся телом, пока лицо ее, распухшее, страдающее, постепенно не набухло темною кровью. Но с особенной отчетливостью виделись мне мгновения, когда я, ученик столяра, бил трехлетнего малыша, сына хозяина. Я и теперь испытывал нечто подобное. Вместе с великим блаженством свершения разгоралось во мне и смутное сознание своей вины, но и от этого я испытывал странное удовлетворение, ощущение одержанной великой победы, достижения цели, когда мертвая голова, отяжелев, склонилась над моими руками, и я решился наконец отпустить ее, и все тело безжизненно рухнуло назад, на кровать.

Мне показалось, что краснота сразу исчезла, ее лицо призрачно побелело — и уже не смел больше взглянуть на нее. Схватил ожерелье с ночного столика, заметил еще ридикюль на столе, сунул и его под пальто.

«Только-то и всего?» — спросил я себя. Невольно бросил назад беглый взгляд. Увидел ноги в туфлях, свисавшие из-под юбки с кровати, не доставая до пола, бледную голову, упершуюся в стену и наклонившуюся вперед под прямым углом.

Ступая на цыпочках, я отпер дверь, приоткрыл и выглянул в щелку. Поблизости никого не было, сквозь туман дремотно мигал газовый фонарик под аркой. Я выскользнул из дома. Сделал шаг, обернулся, увидел, что дверь осталась открыта и сквозь дверную щель выбивается свет. Я шагнул назад, вынул изнутри ключ, запер дверь снаружи, положил ключ в карман.

Никто мне не встретился.

Я шел без цели, вышел на большую улицу. Подумал: «Домой возвращаться нельзя. Надо исчезнуть. С деньгами».

После долгих колебаний я зашел в большой отель.

На меня смотрели подозрительно. Попросили оплатить номер вперед.

Я чуть не выронил ридикюль из-под пальто. На вопросы отвечал неуверенно, уклончиво. Заполняя листок постояльца, записался под прежней фамилией, фамилией моей матери.

Спотыкаясь, поднялся по устланной ковром лестнице. В этой элегантной обстановке я сам себе казался отвратительным пятном. Но при этом все мне было знакомо, я знал, что это истинно моя обстановка, я шел, испытывая чувство своего рода победы — наконец!

Еще немного, да, да, совсем немного, сию минуту я останусь один, сию минуту все-все обдумаю, пойму.

И я старательно запер дверь, и положил ридикюль под шляпу, и бросился на кровать. О боже, тотчас же, тотчас же я понял, что произошло ужасное, необратимое: я убил — я, Элемер Табори; я убийца… Элемер Табори убийца. Я открыл глаза: щелка в ставне была жемчужно прочерчена солнечным светом, каждый предмет в комнате тонул в полумраке, давно знакомая мебель, милая-милая детская Элемера, в которой давным-давно он впервые, заснув, попал, вступил в это кошмарное сновидение. Было уже, вероятно, за полдень, никто не потревожил мой сон, они-то думали, что сон для меня целебен.