Любка тихо всхлипывала. Это всего больше ожесточило Степку.

Первым их осветил лампой Барбос. Степка прикрыл Любку спиной.

— Прячется,— хихикнул мерзко Барбос, повернувшись к уркам.

— А кричала тогда у вахты "не изотрется" ...— смеясь, сказал один из них и направился к Степке и Любке. Он был белобрыс, поджар, как голодная крыса.

— Не подходи! — выдавил чуть слышно Степка.

— Чего-о? — удивился тот.— Может, и тебя заодно, а?

Урки загоготали разом.

— А что, братцы, подумаешь, фраера педиком сделаем,— продолжал смеясь Белобрысый,— да ведь зад больно тощий,— и тут же осекся, увидев в Степкиной руке нож.— Где Кудрявый? — спросил он сразу же другим тоном.

— Не знаю, где ваш Кудрявый!

Урки насторожились и ближе подступили к Степке, вытащив ножи.

— Наверху пьяный валяется, понял? — шепнула Любка ему.

— Наверху пьяный валяется,— сделав безразличный вид, но с дрожью в голосе сказал Степка.

Белобрысый повел острым носом вверх, в конец забоя, посветил туда лампой и недоверчиво покосился на Степку.

— Там, говоришь?

— А где ему быть-то,— не дожидаясь ответа Степки, вставила Любка,— покимарил рядом со мной и захрапел... а этого шуганул сюда, вниз,— кивнула она на Степку.

— А ну-ка, Барбос, слетай! — приказал Белобрысый.

Барбос и еще один урка метнулись в конец забоя, а Белобрысый с двумя другими Сенькиными дружками остались стеречь Степку и Любку.

— Все, кранты, Степ! — шепнула Любка.

— Ты сейчас беги вниз, а я их _ задержу здесь,— ответил тихо Степка, прицелившись глазом к острому куску породы...

— Убили-и-и! Убили-и-и! — донесся голос Барбоса, скатывающегося сверху забоя кубарем, осыпающего за собой мелкие куски породы.

Все это на несколько секунд отвлекло урок. Любка кинулась вниз, к про­ему забоя,— те же, опомнившись, рванулись за ней, но Степка с ножом в одной руке, с камнем в другой преградил им дорогу. Двое урок отпрянули, Белобры­сый же остался на месте, хотя было видно, что и он струсил.

— Не подходи, убью! — процедил сквозь зубы Степка.

Внизу, у проема забоя, раздался выстрел, замелькали шахтерские лампы.

Степка оглянулся.

Белобрысый в долю секунды подскочил к нему и снизу, как-то сбоку, пырнул ножом. Нож прошелся по Степкиному животу вскользь, продырявив шахтерскую куртку. Степка, выронив нож, тут же схватил Белобрысого за руку, пригнул его книзу и что есть силы ударил камнем по спине.

Тот упал.

Степка быстро подхватил с земли нож и снова замахнулся на одного из Сенькиных дружков, что стоял с ножом ближе всех к нему, но кто-то сзади схватил Степку за руку. Он резко обернулся и увидел строгое лицо началь­ника конвоя. Степка опустил руку.

Оказывается, Машка Копейка, увидев, как Сенька с дружками свернули с главной штольни на штрек, что вел к знакомому ей забою, поняла: беды не миновать — и опрометью кинулась назад, к будке нормировщицы. Там она позвонила в управление шахты, оттуда и вызвали отряд вохры. Машка приве­ла его сюда, к забою.

Вохра отобрала ножи у всех урок и выгнала их на штрек, предварительно отделив от них Любку и Степку.

— Кудрявого потом заберем, это дело опергруппы,— сказал начальник конвоя своему помощнику,— но одного бойца оставь здесь в карауле. Пусть постоит. А теперь пошли! — скомандовал он.

Любка и Степка шли последними. Возле них крутилась Машка Копейка, ругала Степку:

— Что ж ты, фраер, раскололся? Сказал бы, что сам о камень грохнулся... бухой же был! А теперь дело заведут, как пить дать.

— Отстань ты, не до этого сейчас,— отрезала Любка.

Но Машка тараторила:

— Ишь, под хор хотел пустить... Я так и подумала, когда увидела их рожи, на лбу было написано у паразитов! Не живется им здесь, баб не хватает.

Машка жалела Любку и Степку. Она впервые вдруг поняла, какое чувство настигло их здесь, в лагере, и что добром это не кончится. И Машка была права.

В карцере Степку посадили в одиночную камеру, урок же всех — в общую. Зная о том, что их все равно выпустят, ну дадут кому семь, кому десять суток с выходом на работу, урки, проходя мимо Степкиной камеры в уборную, кры­ли его матом, грозили убить, Белобрысый же умудрился воткнуть в пайку иголку, когда дневальный положил Степке хлеб на кормушку.

К воровским выходкам Степка относился равнодушно, и после всего случившегося единственное, что его волновало,— так это Любка. В тот день, когда его уводили из рабочей зоны, на вахте Любка не выдержала, кинулась к нему, обняла и закатила истерику. Вахтеры ее долго уговаривали успокоить­ся, потом оттащили и посадили на скамейку. Уходя, Степка видел, как она с растрепанными волосами, упав лицом на скамейку, изо всех сил била по ней кулаками, плача, выкрикивала: "Гады! Гады! Житья от них нет!" — и рвала на себе блузку.

Здесь, в карцере, лежа на нарах, Степка думал о ней с любовью и неж­ностью, он вспоминал, как познакомился с ней впервые у колючей проволо­ки, ее смех, привычки, себя, в ту пору жалкого и голодного, добродушную и бойкую Машку Копейку, все, все, что было связано с Любкой, вспоминал сурово и отчетливо. Степка знал, что получит большой срок, и не ждал мило­сти от судьбы, ибо мысленно уже прощался с Любкой.

За день перед отправкой в следственную тюрьму Степку навестил старший надзиратель Кочка. Поздно вечером, вероятно, в свое дежурство, он открыл кормушку и заглянул в камеру.