У него бывали весьма занятные высказывания: «Я так и не смог привыкнуть к унылой нормальности людей, которые населяют мир… Скажите на милость, почему человек должен держать себя в точности так, как прочие люди, как масса, как толпа? Почему в человеке так мало индивидуального?

Ну почему, например, человеку не развлечься, пустив под откос парочку поездов? Раз уж тысячекилометровые сети железных дорог опутали и Европу, и Америку. А ведь, заметьте, число тех, кто развлекается подобным образом, ничтожно в сравнении с числом тех, для кого лучшее из развлечений — это путешествие…

Не понимаю, почему до сих пор никого из тех, кто производит унитазы, не посетила счастливая мысль поместить бомбу в сливной бачок, чтоб она взорвалась, когда власть имущий дернет за цепочку!»

Кто же мешал ему проявить свою неповторимую индивидуальность подобным образом или хотя бы вылив кисель на голову какому-нибудь миллиардеру? Однако он предпочитал залезать в скафандр на потеху публики. Ни разу во всех своих чудачествах он не рискнул «подложить бомбу» — пусть даже умозрительную, словесную, живописную — имущим власть и капиталы.

Ясно, что писал он не призывы пускать под откос поезда и закладывать бомбы в унитазы, а показывая свою изобретательность, индивидуальность и оригинальность. Кому-то это покажется шуткой гения, но, на мой взгляд, это просто глупость и пошлость гения.

Не исключено, что у него были какие-то физиологические, а отсюда и психические отклонения. «У меня с детства какой-то стариковский рот, — писал он. — При виде моих зубов дантисты обычно лишаются чувств или издают вопль. Впрочем, не знаю, что именно они при этом испытывают — ужас или просто потрясение. С какой стати мои челюсти устроены столь удивительным образом, никто из дантистов пока не понял. Один из докторов сообщил мне, что оные челюсти являют собой беспримерную картину зубовного безобразия — равных ей нет и быть не может. Ну хоть бы один зуб расположился у меня там, где ему полагается, — так нет же! Мне недостает двух коренных зубов — они просто не выросли, как и два нижних резца после выпадения молочных (выпали они, кстати, первыми). Прочие же зубы повырастали, но не на своих местах».

Как знать, не отражают ли дефекты его челюсти и зубов каких-то физиологических, а в этой связи и психических его особенностей? Не объясняются ли таким образом странности его поведения?

«Особенность моей гениальности, — утверждал он, — состоит в том, что она проистекает от ума». Он вполне рационально оценивал и продумывал свои поступки, подобно артисту, желающему произвести эффект. Делалось это не столько из любви к искусству и публике, сколько с меркантильными целями, ради рекламы.

«Деньги вообще старят… — уверял он. — Деньги — как те плотоядные цветы с одуряющим ароматом: подлетит бабочка, чуть подышит — и рухнет в цветочную пасть. О, мои жалкие, щербатые, милые мои зубы с никуда не годной эмалью — знаки и символы моей старости! Придет день — и вы будете грызть золото, и только золото!»

Такие дни настали. Казалось бы, став миллионером, он мог сбросить маску и оставаться самим собой. Однако к тому времени она была уже не отделима от его лица. Он избрал для себя роль оригинала не только в творчестве, но и в поведении. Странности его были нарочитыми, искусственными. Хотя не исключено, что он слишком долго играл роль одержимого паранойей и в конце концов у него стали проявляться признаки этой болезни.

«Параноидно-критический метод», по его словам, представляет собой «строжайшую логическую систематизацию самых что ни на есть бредовых и безумных явлений и материй с целью придать осязаемо творческий характер самым моим опасным навязчивым идеям».

Возможно, создавая маниакально-бредовые образы, он избавлялся от своих фобий, выплескивая их на полотна. Это была «искусствотерапия» (кстати, подобный прием используется для лечения шизофрении). У зрителей такие произведения могли возбуждать патологические чувства.

О том, что он вдобавок ко всем своим способностям был еще и отличным актером, видно на цикле фотографий, где он гримасничает, демонстрируя разные образы, подчеркнутые конфигурацией усов. То клоун, то агрессивное насекомое, то мудрый философ, то безумный математик с усами, символизирующими бесконечность, то Рыцарь печального образа… О том, что он и в зрелые годы не был чужд политики, свидетельствует грозная мина и пять портретиков на усах: Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, Маленкова.

Отношение Сальвадора Дали к искусству, к людям, трудящимся и к жизни общества раскрывают его вариации на темы картины Милле «Анжелюс». Последняя из них — «Перпиньянский вокзал» — относится к 1964 году. Во всех случаях две одинокие фигуры на обработанном ими поле толкуются с убогих сексуально-фрейдистских позиций.

Дали, в отличие от Милле, не способен или не желает понять тяготы крестьянского труда, бедность и смирение тех, кто живет впроголодь, а работу на поле, начиная с рассвета, кончают в сумерках. Эти люди устали, выкапывая картошку, а им еще тащить ее домой. До половых утех им сейчас дела нет. Они молятся о другом.

Полностью выхолостив содержание «Анжелюса», Дали поступил как «великий мастурбатор», удовлетворяя себя собственными фантазиями на чужую тему, по сути своей не связанную с сексом.