На улице было светло и не страшно. Теперь надо было что-то предпринять. Сначала у Гаврилова была мысль побежать в милицию. Но здесь, на людной улице, эта мысль показалась нелепой. «Что я скажу в милиции? Что за дверью кто-то дышал? А может быть, не дышал? Засмеют. В такое время, скажут, на пустяки отвлекаешь. Значит, надо дождаться кого-то из своих. Первыми придут Анастасия Михайловна и Василий Иванович. А может быть, Егупин. Он всегда уходит и приходит в самое разное время».

Гаврилов перешел на Одиннадцатую линию и сел на скамеечке, как раз напротив своего дома. «Надо Зойку предупредить. А то начнет звонить…» - подумал Гаврилов и обомлел: из парадного вышел Егупин и, оглядевшись по сторонам, неторопливо двинулся к Среднему проспекту. «Так вот кто там дышал за дверью!
– изумился Гаврилов.
– Вот кто опечатанный шкаф открыл и рылся в нем! Ну и ну!..»

Как только пришел с работы Василий Иванович, Гаврилов рассказал ему все. Тот молча прошел в коридор и осмотрел шкафы: с двух были сорваны печати.

–  Ничего, Петруша, разберемся, - сухо, сквозь зубы сказал Василий Иванович.
– Разберемся.

–  Ох и подлец же этот Егупин!
– Василий Иванович все никак не мог успокоиться, все ходил по просторной комнате Анастасии Михайловны, размахивал руками,

Гаврилов сидел в глубоком кресле, разглядывая подшивку «Красного следопыта», прислушивался к тому, что говорил Василий Иванович: всегда спокойного, ровного Василия Ивановича сегодня нельзя было узнать.

–  Он мне предложил разделить все добро Крамеров! Представляете? Сначала отпирался: «В шкафы я не лазил, - а потом говорит: - Ну что вы горячитесь, товарищ Новиков, кто теперь про это добро вспомнит. Крамеров небось уже в расход пустили, они не вернутся… А милиция скоро от голодухи передохнет, туда ей и дорога!..»

–  Что ж ты ему сказал, Василий Иванович?
– совсем тихо спросила Анастасия Михайловна.

–  Что сказал?.. Я ему сказал все, что думаю. Своими руками задушил бы…

–  Дядя Вася, а он, Егупин, - вор, значит?
– спросил Гаврилов.

–  Кто ж его знает, - пожал плечами Василий Иванович, присаживаясь наконец к столу, - знакомы-то мы без году неделю… На физиономии ведь не написано. Одно скажу, Петруша, не вешай носа! Мы из этого Егупина душу вытрясем, колобродить не дадим!.. Да, темный человечишка. Подлый!
– Василий Иванович снова вскипел. Ему не сиделось. Он вскочил со стула и заходил по комнате.
– Это ж надо! Такое сказать мне!..

–  Может, он от жадности!
– робко вставила Анастасия Михайловна.

–  В шкафы-то полез? От. жадности, от жадности, - как-то странно усмехнулся Василий Иванович.
– Да ведь жадность далеко завести может. Ох, далеко!.. Жадный- он и отца родного за копейку продаст. Из таких жадных предатели получаются.

–  Да, - горько вздохнула Анастасия Михайловна, поджав губы.
– Прав ты, батюшка. Из таких ироды, христопродавцы получаются… - И, обратясь к Гаврилову, сказала: - В человеке ведь что, Петруша, главное? Совесть. Есть совесть - и человек есть. Нет совести - и нет человека…

–  Совесть, кабы одна совесть! Иной всю жизнь совестится, а толку от него… - Василий Иванович не договорил, махнул рукой и тяжело сел на стул.

Некоторое время они сидели молча.

–  Нет на свете человека более жалкого, чем предатель, - нарушила молчание Анастасия Михайловна.
– Всем-то он мерзок - и даже хозяевам своим. И себе самому…

–  Эх, Анастасеюшка, добрая душа, - вдруг встрепенулся Василий Иванович.
– Ты все по библии… Да что ж, их жалеть, что ли?

–  Да уж жалеть-то незачем, - в тон Василию Ивановичу ответила Анастасия Михайловна.
– Они и богом прокляты, и людьми. И сами себя проклянут, придет время.

Она встала из-за стола и подошла к маленькому столику, что стоял рядом с ее креслом. На столике лежала небольшая книжка в коричневом переплете с золотым тиснением. Анастасия Михайловна взяла книжку и вернулась к столу.

–  Вот читаю я, - сказала старуха, - не только библию. Попалось мне тут одно местечко у Гоголя Николая Васильевича…

Она долго листала страницы, ища что-то. Наконец нашла. Стала читать:

–  «Но у последнего подлюжки, каков он ни есть, хоть весь извалялся он в саже и поклонничестве, есть и у того, братцы, крупица русского чувства; проснется оно когда-нибудь, - и ударится он, горемычный, об полы руками, схватит себя за голову, проклявши громко подлую жизнь свою, готовый муками искупить позорное дело».
– Она дочитала и посмотрела на Василия Ивановича строго. Словно хотела спросить: «Ну как?»

–  Как же, схватится он за голову, дожидайся!
– проворчал Василий Иванович.
– Когда петлю на шею наденут - тогда схватится.

–  Дядя Вася, а немцы уже Мгу взяли. И Сиверскую. А там наши тети… - сказал Гаврилов.

–  Да, Петруша, взяли…

–  А мама вчера приезжала из Колпина - они там окопы копают, рассказывала: немцы совсем рядом.

–  Ничего, Петруша. Мы еще им покажем… - хмуро сказал Василий Иванович.
– За всю нашу скорбь-печаль получат сполна…

Василий Иванович говорил с ним серьезно, как со взрослым, и Гаврилов понимал это, чувствовал. И становилось на душе у него поспокойнее, словно знал он- пока дядя Вася жив, пока он рядом, они переживут любые трудности, любые обстрелы и бомбежки. Вон бабушка Анастасия Михайловна, сама себе голова, а Гаврилову говорила: «На таких, как Вася наш, земля устроена. Он без суеты человек - поэтому доброта в нем большая». Гаврилов не понимал только, какая связь между добротой и суетой. Вот Валентина Петровна, Зойкина мать, уж какая добрая и хорошая, а как суетится всегда?! Да и суета у нее, Гаврилов был твердо в этом уверен, от доброты, от желания всем сделать доброе.