Это сказка показательна для мягкого отношения, которое встретила память Нерона в Греции, пятьдесят лет спустя после его смерти. Еще более благосклонно к Нерону мнение Павзания (в эпоху Антонинов), уже упоминавшееся в моей работе. (См. прим, в конце книги.)

Оставляя в стороне легенды, басни и сказки, символы, «Откровения» и прочие поэтические сплетения, окружившие память Нерона, нельзя не прийти к убеждению в одной истине, на дне их таящейся: Нерон проиграл свою конечную игру только по большой растерянности, не сосчитав имевшихся у него на руках козырей и вняв запугивающему ропоту смятенного, холопского двора. Он струсил преждевременно, смущенный денежной заминкой, недостачей хлебного подвоза в Рим и сопровождавшим это оскудение недовольством народным, испуганный изменой преторианцев и Нимфидия Сабина, бегством Тигеллина и паникой во дворце. В действительности же за ним оставалась еще громадная народность, которая могла сложить под его знаменем партию, гораздо более грозную, сильную и стройную, чем те, которые ему грозили.

Восстание, столь его перепугавшее, в действительности, тоже не двигалось с места после битвы при Безансоне, в которой 20.000 галльских повстанцев пало под мечами солдат Вергиния Руфа и кончил жизнь самоубийством благородный неудачник Юлий Виндекс. Вергиний Руф, — совершив разгром Виндекса «во имя порядка», в действительности же, совершенно случайно, просто потому, что не сумел сдержать устремившихся к междоусобию солдат {8} , — соблюдал строгий нейтралитет, не выступая ни против Нерона, ни за Нерона, сам в императоры не желал и Гальбу к верховному сану проводить не намеревался. Бунтовал только Пиринейский полуостров — и то не весьма дружно. По торжестве своем Гальба жестоко расправился с целым рядом испанских и галльских общин и городов, которые не хотели его поддержать, и казнил множество таких же упрямых прокураторов, вместе с их женами и детьми (Suet. Galba. 12). Демократические элементы страны боялись Гальбы, как угрюмого аристократа. Уже открыт был заговор рабов против него (Сиверс). Получив вести о битве при Безансоне, Гальба почел предприятие проигранным — настолько, что, подобно улитке, уползающей в раковину, скрылся в свои имения при городе Клунии (Clunium) и притаился в них тихо-тихо, делая вид, что позабыл и думать о каких-либо высоких планах и намерен смирно жить частным человеком, богатым старичком, покуда, как говорится, Бог грехам терпит. Из этого оцепенения вывел Гальбу только неожиданный приезд вольноотпущенника его Икела с известием о смерти Нерона, труп которого — он поклялся, что видел собственными глазами, - и о провозглашении Гальбы императором преторианцами и сенатом. Только против мертвого Нерона осмелился Гальба двинуться решительным походом. Можно думать с большой вероятностью, что, не поторопись Нерон самоубийством в утро 9 июня, Гальбу похоронили бы гораздо раньше, чем его... В Африке шла энергическая неронианская агитация, руководимая умной и хитрой придворной интриганкой Кальвией Криспиниллою (magistra libidinum Neronis, профессорша Нероновых распутств), и Клодий Мацер склонялся в ее сторону. Смутивший Нерона слух об отпадении главнокомандующего высланным против бунтовщиков отрядом Петрония Турпилиана был ложен. Египет, Сирия, Греция, Африка сохраняли — одни верность, другие — нейтралитет, как и Вергиний Руф. Таким образом, нет никакого сомнения, что Нерон бросил оружие еще при полной возможности защищаться и убил себя, — недаром ему так не хотелось умирать! — при полных шансах еще жить да жить. Но трусливый приступ неврастении лишил его самообладания, и над ним сбылся тот роковой приговор, который древние выражали сентенцией — Jupiter quos vult perdere dementat: «Захочет Бог наказать, так разум отнимет». И не только у самого неврастеника отнимает разум фатальная прострация быстрого переутомления опасностью, но и у всех окружающих. Вокруг Нерона, в его решительные часы, топчутся не люди, а какие-то двуногие безпастушные овцы. Надоел им, что ли, уж очень этот опасный цезарь, разыгрался ли обычный римский аппетит к самоубийству, но никто не подал Нерону хоть одного активного совета. Все лишь толкали его на нож. «Да неужели уж такое это несчастье — умереть?» — убеждали его даже стихами (Usque adeone mor'i miserum est?). Выше я назвал эту прострацию латинской. И, действительно, следя историю латинских политиков и воинов, мы найдем ее почти непременный след едва ли не во всякой биографии, античной ли, новой ли, панегирик ли то добродетели, памфлет ли то против порока. Гракхи, в этом отношении, подают руку «последним римлянам» Бруту и Кассию, «последние римляне» — «римским декабристам» с Пизоном и Тразеей включительно, они — врагам свои Нерону и Отону. А все они, через восемнадцать веков, — Наполеону, в его московском походе, и — от великого до смешного только один шаг — совсем новый пример — храброму французскому генералу Буланже, который, взлетев на высь чудовищной популярности (1888), побалансировал на ней некоторое время только для того, чтобы, в момент, когда от него ждали политического переворота, сознаться, что вся им затеянная суета не стоит медного гроша, и ни с того, ни с сего застрелиться на могиле своей подруги (1891).

Самое удивительное в самом удивительном правлении самого удивительного римского цезаря — это — что от него ровно ничего не осталось вещественного: ни в мраморе, ни в бронзе, ни на папирусах и пергаментах чернилами.

Мы уже читали характеристику Нерона Светонием:

— Non in alia re damnosior, quam in aedificando...

— Однако, ничем так жестоко не вредил он государству, как своей страстью к строительству...

Казалось бы, что подобная страсть принадлежит к числу оставляющих наиболее солидные и долгие следы. Однако, Рим сохранивший неоспоримые памятники всех своих строительных эпох, не оставил нам решительно ни одного здания, которое можно было бы хоть с малой уверенностью связать с именем такого — великого до зловредности — строителя. А те немногие, что, с грехом пополам, допускают подобную возможность, не являют никакого величия и не говорят о сколько-нибудь определенной эпохе, годясь одинаково, что к концу века Августова, что к эпохе Флавиев, Нервы и Траяна... И — часто — оказываются даже, просто-напросто, развалинами башен средневековых феодалов.

Авторы II века оставили нам очень подробные описания Золотого Дома. Я уже говорил об этом здании, как своего рода строительной эре, в первой главе настоящего тома. По Светонию, вестибюль (Vestibulum) этого дворца был настолько грандиозен, что в нем помещалась колоссальная статуя Нерона вышиной в 120 футов. Это выше колосса Родосского, одного из чудес света, — статуи-маяка, между расставленными ногами которого проходили в Родосский порт корабли... Конечно, vestibulum здесь обозначает не прихожую и не входной коридор внутри здания, но площадку перед домом (area). Чтобы красиво уставить под крышу истукан в 120 футов, нужно здание, по крайней мере, в 180 футов вышины, при соответственной площади: это — размеры св. Софии в Константинополе. Мыслимо ли вообразить здание, в котором прихожая равняется площадью и вышиной св. Софии? Тройной ряд колонн окружал квадрат этой громады портиками в версту длины каждая сторона, что, в совокупности, считая хоть по одной колонне на каждые три сажени, требовало фабрикации и установки — по самому меньшему счету — 2.000 колонн. Внутри было озеро, «подобное морю», обстроенное по берегам группами зданий, которые должны были изображать города империи. Были поля, засеянные хлебом, и обширные виноградники; наконец, парк слагался из пастбищ и рощ, заселенных разными животными до диких зверей включительно. В некоторых частях здания комнаты были вызолочены, инкрустированы драгоценными камнями и жемчугом. Потолки столовых слагались из подвижных пластинок слоновой кости, чтобы испускать на гостей цветочный дождь, а также были снабжены трубами, чтобы изливать благоухания. Главная из таких столовых имела шарообразный купол: и день и ночь, без остановки, он вращался подражая круговому движению вселенной. В бани была проведена морская вода и минеральная из Албулы. Как скоро дом этот был отстроен, Нерон — в восторге от него — воскликнул, что наконец-то он будет жить, как следует порядочному человеку. (Domum hactenus comprobavit, ut se diceret, quasi, hominem tandem habitare coepisse.)

Все это грандиозное строение-город исчезло с лица земли так чисто, словно его никогда и не было. К нему относят какие-то фундаменты на Эсквилине, рядом с Колизеем, построенные на месте (или, по мнению других, на берегу) засыпанного Неронова озера (Stagnum Neronis), и камеры с живописью в помпейском стиле, которые прежде считали принадлежащими к термам Тита. Все это, во-первых предположительно до последней возможности. А, во-вторых и главных, если бы и оправдались наметки, которыми Нолли, Венути и Пиранези распространяли Золотую Виллу до церкви Санта Мария Маджоре включительно, они говорят только о чудовищной громадности Неронова дворца, но ни о его великолепии, ни — осмелюсь сказать — даже о самом его существовании. (См. прим, в конце книги.) Что размеры его определены Плинием гиперболически, находил еще Дюро де Малль, уже знавший, однако, результаты раскопок 1834 года.

Отнюдь не подвергая сомнению правдивость античных историков в их показаниях о великолепиях Золотого Дворца, затеянного Нероном, я, тем не менее, позволяю себе думать, что великолепия эти существовали только на бумаге. Светоний, Дион Кассий и др. знакомят нас только с планом, как Север и Целер проектировали новый дворец Неронов, в действительности же он никогда не был построен или, если и строился, то лишь в какой-либо незначительной части.

Главным побуждением к такому сомнению является расчет времени. Как бы скоро ни работали и ни строили римляне, но застроить квадратную версту монументальными зданиями в срок четырех лет, отделяющих дату великого римского пожара (19 июля 64 года) до даты смерти Нерона (9 июня 68 года), нет решительно никакой возможности. Одни земляные работы и кладка фундаментов, даже предполагая камень уже привезенным и сложенным на месте, требуют для такого пространства — минимально — неусыпной годовой работы 15.000 человек.

Чтобы явить совершенную невозможность такого спешного сооружения, достаточно вглядеться в сроки других, также спешных, монументальных построек, известные нам не только по преданиям, но документально.

Храм святой Софии в Константинополе (243x69 = 16.767 кв. футов, при самой высокой точке купола 180 футов) созидался 5 лет 11 месяцев и 10 дней. Из европейских резиденций, наиболее напоминающая своим объемом и характером Золотой Дом Нерона — Версальская — созидалась 26 лет (1664-1690), причем на ее земляные работы, в восьмидесятых годах XVII века, употреблялось 22.000 солдат и 6.000 лошадей.

К слову заметить, Дюро де Малль полагает, опираясь на Тацита, что сооружение Золотого Дома повлекло за собой разорение государства, грабительство провинций и то ухудшение монеты, которым, действительно, опозорено правление Нерона, пустившее в обращение низкопробное серебро. «То же самое, — говорит он, — произошло при Людовике XIV вследствие сооружения Версальского замка, который хотя был обширнее Неронова дворца, не был украшен в таком изобилии мраморами и драгоценными камнями». Но Дюро де Малль упускает из вида в сравнении этом, что сооружению Версаля не предшествовал великий римский пожар, причинивший государственной и частной государевой кассе такое разорение, что, какие бы грабежи населения министерство финансов ни предприняло, у правительства не было средств для монументального строительства. Не забудем, что все историки единогласно признают, что Нерон на свой счет расчистил пожарище и обстраивал новый город.