Гёльдерлин — из окна своей комнатушки в Хомбурге он смотрит на окрестные поля, в общем-то он здоров, но нервы сильно расшатаны, он работает.

Работает над стихами: ибо во мне всегда присутствует эта, возможно, несчастная склонность к поэзии, к этому невиннейшему из человеческих занятий, которое чтут, однако, лишь тогда, когда оно становится мастерством.

Слышал я глас вещих богов, слышал смех…

Теперь я пишу трагедию — «Эмпедокл», главный герой от роду призван быть поэтом. Однако время, когда он рос и мужал, время огромных крайностей и противоречий, не нуждалось в песнях. Не нуждалось оно, собственно, и в делах, которые хотя и оказывают влияние на ход событий, но весьма одностороннее, и это тем более, чем меньше они затрагивают всего человека.

Как же быть, коли даже в самой органичной, самой свободной деятельности своей человек зависит от чуждых влияний? И где же тогда он сам себе господин?

Комната кажется Гёльдерлину тесной. Он выходит за порог. Горы, леса, пашни простираются вокруг.

Я начал ныне готовить всех, кто внимает моим речам, к восприятию наиболее сокровенных мыслей сердца, которое я еще долго не смогу раскрыть им полностью.

Теперь нельзя говорить людям все начистоту, для этого они слишком вялы и самолюбивы, они уже не способны, словно из зачумленного города, бежать из собственного неверия и бездумья на горние выси, туда, где воздух чист, а солнце и звезды ближе и откуда всеобщее беспокойство в мире видится даже приятным, а это значит в свою очередь, что мы возвысились до ощущения божества и уже с божественных высот взираем на все, что было, что есть и что будет.

Отнюдь не самолюбивое упрямство диктует мне нынешние мои занятия и мое положение.

Это моя природа и моя судьба.

Синклер, вернувшийся из Раштатта, входит с Мурбеком в комнату. Лето, проведенное вместе, откроет новую эпоху в нашей жизни, восклицает он. Картина нашего будущего станет иной, нежели в настоящем! И там, где разуму не по силам создать из хаоса справедливый миропорядок, там лезвие меча легко разрубит сей гордиев узел. Политика — это игра случая.

Они выходят на улицу. Их силуэты темным пятном выделяются на дороге, словно на старинных гравюрах, воздеты к небу их руки, издалека доносятся их голоса.

Если французам удастся еще раз вступить в Швабию, у нас будет республика.

Один из офицеров сказал: наших солдат ненавидят за мародерство и в то же время любят за провозглашаемые идеи.

Листовки весьма полезны. Проект республиканской конституции применительно к немецким условиям. Права человека не означают отсутствия у него обязанностей перед обществом. Свобода не означает распущенности. Равенство — это не то же, что грабеж.

Синклер читает: Вследствие этого в народе должно возникнуть подозрение, будто враг гнездится у него внутри. Только люди, вся страсть которых направлена на конечную цель, будущее свободное общество, способны должным образом применить средства, коими располагает государство.

Ты все-таки предоставляешь государству слишком большую власть. Оно не вправе требовать того, к чему не в силах принудить. Но то, что достигается любовью и духовным воздействием, нельзя вынудить. Так пусть государство к этому не прикасается. Клянусь, тот, кто хочет сделать государство школой морали, не ведает, какой он совершает грех. Государство всегда оттого и становилось адом, что человек хотел сделать его для себя раем.

Это написано в «Гиперионе». Итак, возможность стала действительностью, говорит Гёльдерлин, и в этой действительности растворяется уже существующее и даже то новое, что лишь идет на смену, вот только в наши ли дни? Синклер говорит, лишь опыт, опирающийся на размышление, научает народ уму-разуму, помогает ему отличать друзей от врагов. И когда-нибудь народ сам изберет тех, кто, вместо того чтоб потихоньку отнимать у него свободу, станет беззаветно достраивать здание всеобщего счастья, не давая себе ни минуты передышки, не останавливаясь перед предрассудками.

Они стоят на вершине холма, в нескольких шагах начинается прекрасная луговая долина. Ветер относит их слова.

Ты никого не можешь убедить, ты лишь уговариваешь, подкупаешь людей своими речами. Никто не допускает и тени сомнения, пока ты говоришь. А ведь кто не сомневался, того нельзя считать убежденным. Неужели это говорит Гёльдерлин? Давний спор, он длится часами, сутками. Порой мы вынуждены, говорит Гёльдерлин, избегать друг друга, дабы не допустить, чтоб беседы наши возобладали единственно.