– Почти по одному на каждого.

– Все так плохо?

– Все плохо, - сказала я, улыбка угасла, узел в сердце вернулся и затянулся сильнее. – Големы напали на Хагу прошлой ночью и разрушили там храмы. Убили четыреста людей.

Его рот открылся, но он ничего не сказал, ждал, когда я продолжу.

– Совет думает, что дальше он пойдет в Шаргат. Он не далеко отсюда. Около пятидесяти миль. Это признано войной, - я глубоко вдохнула. – Они закрыли границу.

Сайлас кивнул, задумчиво пожевал губу и сказал:

– Рано или поздно это случилось бы.

– Уже скоро, видимо.

Его губы превратились в линию, он осторожно спросил:

– А что насчет Лифа?

Я покачала головой, невольно посмотрев в сторону леса. Я не верила, что Лиф мертв. Я знала, что это не так. Но я не хотела говорить об этом с Сайласом. Он знал, что Лиф был в Лормере, что он не вернулся. Он говорил о нем осторожно, значит, был настроен не так оптимистично, как я. Нам не нужно было говорить об этом.

Я огляделась и вытащила из плаща флакон вытяжки из болиголова.

– Вот. Я хотела занести тебе домой, но тебя там не было, - сказала я.

– Это уже не моя хижина. Мне снова пришлось переехать, - сказал он. – Теперь я в той, что у старого хлева. Боги знают, надолго ли.

Он протянул руку в перчатке, и я бросила флакон на его ладонь, глядя, как его пальцы сжимаются, пряча склянку. Флакон исчез в складках его накидки, вместо него появились золотые монеты. Я протянула руку, и он высыпал монеты. Мы не касались. Мы с Сайласом не касались даже так, когда передавали монеты и флакон.

– Спасибо, - он кивнул и огляделся.

Он опустил капюшон еще ниже и собрался уходить, а я выпалила:

– Что-нибудь еще нужно?

Он покачал головой, поджав губы.

– Нет, спасибо. С закрытием границы ситуация должна измениться.

Сайлас несколько раз озвучивал мне заказы за последние несколько месяцев, и просьбы варьировались от невинных лекарств до убийственных ядов. Я записывала каждый заказ в журнал аптекаря: что это было, сколько, цену. Он платил три золотых флорина за незаконные, четыре серебряных цента за остальное. Я не знала, что он с ними делает, он мне не рассказывал, как и о том, откуда он берет деньги, чтобы платить за них. Он, честно говоря, ничего не рассказывал мне. Я задавала вопросы, пыталась обхитрить его. Он всегда качал головой, поджимал губы, улыбался и просил не спрашивать, чтобы не слушать ложь.

Я делала вид, что меня это не расстраивает.

– Тебе стоит уходить, - напомнила я ему. – Собрание почти закончилось. Было опасно сюда приходить.

– У меня не было выбора, Эррин. Я тебе говорил, мне нужно перемещаться, и ты не узнала бы, где я, если бы я не пришел, - он улыбнулся. – Не бойся, я осторожен, как и всегда. И мне нужно узнать, о чем было собрание.

– А если бы я не ушла раньше?

Его улыбка пропала.

– Пришлось бы как-то объясняться.

Его тон звучал равнодушно, но тело выдавало его. Он был напряжен, словно змея перед броском, перед побегом. Он нервничал, ведь был тут, был открыт, несмотря на его слова, и я ощущала опасный трепет от того, что могла так его читать. Три месяца я рассказывала ему понемногу о себе: о смерти отца, о желании Лифа поддержать нас, о его исчезновении, о своей работе аптекарем, обо всем, кроме состояния матери. Я надеялась, что и он начнет отвечать. Я думала, что секрет заставит его выдать секрет, история – историю. Но он слушал меня, кивал, словно я это была исповедь, уголки его рта то приподнимались, то опускались, зависело от рассказа. Он не комментировал, не судил, лишь слушал и впитывал, не выдавая мне ничего о себе в ответ.

Но я поняла, что многое можно узнать без слов. Но и это было сложно. Он был мне другом, и, насколько я знала, меня он тоже считал другом, но я не знала, как он выглядит под капюшоном. Это звучало странно. Конечно, как можно кого-то звать другом, знать так долго, но не видеть? А я не видела его лица. Я не знала, какого цвета его глаза или волосы. Я знала его губы, его подбородок, его зубы. Как-то раз я видела кончик его носа, когда он откинул голову, смеясь. И все. С нашей первой встречи до этого дня он был всегда в капюшоне, перчатках и накидке, никогда не снимал их, даже не сдвигал, даже если был внутри здания. Когда я спросила у него причину, он сказал, что так безопаснее. Для нас обоих. И попросил не задавать таких вопросов.

Загадочные парни в реальности не так приятны, как в сказках.

Очевидной причиной было то, что он уродлив, как-то искажен. Но то, как он нес себя, заставляло меня думать, что это не так. Я представляла его темноволосым и темноглазым, волосы доставали до его плеч, но все могло оказаться не так. Я несколько раз старалась заглянуть под его капюшон, я успела заметить блеск глаз, а потом он поправил капюшон и скрыл все лицо.

Но я все же понимала, когда он беспокоен, когда злится или радуется. Я научилась читать по его губам, плечам и рукам, по его позе. Он склонялся вперед, когда расслаблялся, склонял голову влево. Он стучал пальцами по любой поверхности, когда была взволнован: по деревьям, ногам, рукам, если они были скрещены. Когда он веселился, две ямочки появлялись слева от его губ, но ни одной справа. Он проводил языком по верхним зубам, когда думал. Я видела то, что он не говорил, ведь они были написаны на нем.

– Я должен знать что-то еще? – Сайлас скрестил руки, прервав мои мысли и вернув меня в реальность. – С собрания?

Паника вернулась волной, желудок сжался от воспоминания о словах Анвина.

– Нас эвакуируют. Быстро. Все должны уйти.

– Куда? – спросил он.

– В лагерь беженцев у Тирвитта, если больше некуда, - сказала я, хотя знала, что мы не можем туда идти.

Я чувствовала на себе его взгляд, пальцы левой руки стучали по его руке, нижняя губы оказалась между зубов, так он размышлял.