Я проснулась ночью и увидела десятилетнего брата у моей кровати с лопаткой в руке, он почти уснул, стоя.

– Что ты делаешь? – спросила я тогда.

– Спи, - пробормотал он. – Ты в порядке. Я здесь.

Но теперь его тут не было. Не было.

Волна горечи ударила болью, грозила сбить меня с ног. Я прижалась к косяку, смотрела, как Сайлас забирает у нее чашку. Он накрыл ее одеялом, подоткнул края, и я скрестила руки из-за боли внутри.

Еще вспышка: мама читает нам с Лифом, а потом он уходит в свою комнату, а папа слушает на пороге со стаканом бренди, смотрит на маму, и она чуть краснеет от его взгляда, ее губы изгибаются от радости.

Мы с Лифом отвели ее в кровать в день, когда отец умер. Мы смотрели друг на друга поверх ее дрожащего тела, а потом безмолвно легли по обе стороны от нее. Она обняла меня, а Лиф нас обеих. Подушка пахла папой. Но к утру запах пропал, его заменила соль наших слез.

Я ушла и ждала, пока Сайлас оставит ее, запрет за собой дверь. Я повернулась к нему, а его руки были скрещены, и пальцы быстро стучали.

– Что с ней?

Я глубоко вдохнула.

– После… того, как Спящий принц пришел в Лормеру, она… думаю, она ушла за Лифом. Она пыталась попасть в Лормеру и найти его. Она странно вела себя после того, как он ушел, была тихой и отстраненной, но я связывала это со смертью папы, переездом. Я уговаривала ее поесть, но ей было лучше, чем сейчас. Она сама мылась и одевалась. А потом мы узнали, что Спящий принц захватил замок и… Тогда она прекратила. Все. И однажды я пошла за водой к колодцу, а когда вернулась, ее не было. Я нашла ее в лесу. И тех пор она такая.

– А шрамы на ее руке? Это она сделала сама? Потому ты даешь ей травяной чай?

Я покачала головой.

– Нет. Раны были, когда я ее нашла. Животное, наверное? – я старалась говорить ровно, складно. – Шипы? Кто знает? Она не сказала. Я промыла раны, заражения не было, хотя остались, как ты видел, шрамы.

Долгое молчание, и мое сердце билось слишком быстро и громко.

– И ты не можешь… Разве ей не могут помочь в месте, что для таких?

Я чуть не рассмеялась. Места были. Если были деньги, то любимых можно было отослать в санаторий у моря. Если денег не было, то их ссылали в приют или тюрьму для бездомных.

И она не была безумной. Она была зверем. Для нее там места нет.

– Нет. Такого места нет. Не для нас.

Мы молчали, я впивалась пальцами в платье, он смотрел на дверь. А потом он заговорил:

– Что было в чае, что ты ей дала?

– Ромашка и валериана. Мак. Чтобы она отдохнула, - спешно добавила я. – Не думаю, что она спит. И вряд ли она отвлечется от горя. Чай хотя бы даст ей пару часов отдыха.

– А ты?

Я повернулась к нему.

– Что я?

Он, казалось, смотрел на меня. Пожевав губу, он сказал:

– Ты… как ты?

– Нормально.

Его голос был до боли добрым, когда он заговорил:

– Это не нормально, Эррин. Совсем не нормально. Ты не видишь?

Я вдруг захотела, чтобы он ушел с глаз моих долой. Я не хотела думать о том, что это ненормально, конечно, я это понимала. Я не глупая. После потери отца все стало плохо, и лучше уже не будет.

Я не хотела думать о папе, и я точно не хотела думать о Лифе, о нем в Лормере, в тюрьме или в бою с големами, не хотела думать, что его могут убивать в этот миг. Нет. Он жив. Во мне начинало что-то бурлить, словно крик или гейзер, но я не могла себе позволить… Я боролась с чувством, прогоняла картинки Лифа с пустыми глазами, ранами в груди, голове… Голова… Нет, Эррин. Хватит.

Это не спасло горло и глаза от жжения, и я в три шага оказалась у двери. Я распахнула ее, открыто намекая, чтобы он ушел, и Сайлас вздохнул. Его капюшон нависал на лицо, и я возненавидела его и захотела сорвать. Что он прятал? Кто он?

– Уходи, - процедила я. – Уходи, Сайлас, прошу. И не приходи сюда.

Он, казалось, долго смотрел на меня, жевал губу, а потом кивнул и прошел мимо. Он замер на пороге и обернулся.

– Думаю, я могу тебе помочь, - тихо сказал он.

Я хотела поверить ему. Но вместо этого закрыла дверь, хоть он и стоял там, и села у камина, дрожа, но не от холода. Меня охватывало чувство потери, ломало, все внутри было пустым, глаза слезились, и я протерла их кулаками.

Хватит. На это нет времени, жалость к себе – непозволительная роскошь.

Как хлеб. Или гордость.

Хватит, Эррин. Есть работа. Вставай.

Я начала подниматься, но прислонилась к столу, не было сил выпрямиться, невидимый груз давил на меня, боль в груди натянулась среди ребер, что показались вдруг такими хрупкими. Они не могли удержать меня целой. Глаза наполнились слезами, и комната передо мной расплылась.

Я была одна. Совсем одна. Никого не осталось.

Нет. Хочешь закончить как мама? Хочешь обезуметь и убежать в лес? Хватит. Перестать немедленно. Лиф вернется. Вернется. Должен. И все будет хорошо.

Но было сложно дышать, и я задыхалась, пальцы сжались, как когти, сердце билось так быстро, что могло взорваться. Меня бросало в жар и холод, я потела и дрожала, пыталась дышать, на меня накатывали волны ужаса. Я съехала на пол, прижалась лбом к земле. Хватит. Я повторяла это снова и снова. Пожалуйста.

Понемногу оковы на груди раскрылись, сердце замедлилось, и я смогла видеть и слышать. Я не поднималась, дышала, не думая о запахе земли. Мне хватало того, что я могла дышать снова.

Я выжила.