Официантка была с ног до головы обтянута двумя кусками кожи, искусственной кожи, поблескивавшей с оттенком самоиронии, что в 1993 году было абсолютно правильно; именно в том году насмешка над мейнстримом стала собственно мейнстримом. Волосы у официантки отсутствовали — прическа, к которой Владимир с годами подобрел, несмотря на то что любил зарыться носом в немытые локоны и пряди. И в довершение у официантки имелось лицо — обстоятельство, в упор не замечаемое большинством посетителей, но не Владимиром, любовавшимся ресницей, упавшей под тяжестью туши и сиротливо прилепившейся к коже. Как трогательно! Да, она была личностью, эта официантка, и Владимир опечалился, потому что она даже не взглянула на него, подавая виски.

— Возможно, этих… Нет, не хочу переходить на твой жаргон. Впрочем, ладно. Возможно, этих статусных градаций, существующих между мной и Халой, уже не хватает, чтобы меня возбудить.

— То есть вы стали слишком близки? Живете как муж и жена?

— Ровно наоборот! Эта галиматья про градации только все запутывает. Я хочу сказать, что уже не понимаю, что творится в ее башке.

— Да ничего не творится.

— Ты к ней несправедлив.

— Но это правда. Послушай, ты познакомился с ней, когда только-только порвал с той тощей, злющей людоедкой из Средне-Западного колледжа, забыл, как ее звали. Ты вернулся в Нью-Йорк растерянным им-ми-мигрантиком, маленьким Гиршки-диршки, тух-тух-тух, едет Гиршки-диршки…

— Скотина.

— И вдруг — бац! — натыкаешься на американскую мечту собственной персоной. Она зарабатывает тем, что ее секут! Господи, тут даже никакой символики разводить не надо, все уже готовенькое Появляется Гиршкин, жалостливый, с разбитым сердцем, не знающий, с кем бы разделить ежегодное жалованье в двадцать тысяч, и вмиг мазохистка оборачивается садисткой, и не будем забывать о поцелуях, разговорах, прогулках при луне: ах, какой парень, он хочет помочь. И что же добрый самаритянин получил в награду? Хала есть Хала. Жутко интересной ее не назовешь. И вот тут у нее многовато…

— Нарочно язвишь, чтобы заглушить голос совести?

— Ничего подобного. Я говорю тебе то, что ты и сам в глубине души давно знаешь. Перевожу с русского оригинала.

Но совесть Баобаба была нечиста. Ведь именно он познакомил Владимира с Халой. Встреча произошла на «праведной» пасхальной вечеринке, ежегодно устраиваемой Баобабом. Квартира кишела студентами из Городского колледжа, где хозяин подвизался в качестве вечного студента и поставщика золотистого марокканского гашиша.

Хала сидела в углу хозяйской спальни на кресле из мешковины, переводя пристальный взгляд с сигареты на пепельницу и вновь на свою тлеющую собеседницу. Спальня Баобаба была вместительным, хотя и лишенным окон логовом; присутствовавшие вежливо жались по углам, освободив середину комнаты для почетных гостей.

Итак в одном углу сидит Хала, в одиночестве, покуривая, стряхивая пепел; в другом — парочка студентов-инженеров: толстый и демонстративно голубой филиппинец гипнотизирует пестро одетого и впечатлительного парня, вдвое моложе гипнотизера («Ты — Джим Моррисон… Я — Джим Моррисон!»); в третьем углу — Роберта, недавно вошедшая в жизнь Баобаба и намеренно приставленная к профессору истории, румяному канадскому губошлепу, преподававшему у Баобаба. И наконец, четвертый угол, где наш герой пытается завести интеллектуальную дискуссию о разоружении с украинским студентом по обмену.

Почетным гостем выступил сам Баобаб. Он появился одетый под Спасителя, пожонглировал терновым венцом, поманипулировал набедренной повязкой, обнажившись слегка сверх приличий; все от души посмеялись. Включая Халу, закутанную в саму себя — ворох темной ткани и сатанистских побрякушек Затем Баобаб приласкал сначала Джима Моррисона, а потом и здоровяка-гипнотизера, попытался вырвать Роберту из академических когтей профессора и в конце концов уселся рядом с Владимиром и украинцем.

— Станислав, на кухне делают тосты, — обратился Бао к украинцу. — По-моему, им без тебя не обойтись. — Когда же украинец убрался, он сообщил: — А вон там, в углу, Хала, подруга Роберты.

— Хала? — Владимир, разумеется, сразу вспомнил о вкусном мягком хлебе, который пекут в канун еврейской субботы.

— Ее отец торгует ширпотребом в Гринвиче, штат Коннектикут, а она работает жертвой.

— Она могла бы стать отличной Магдалиной твоему Христу, — хмыкнул Владимир.

Тем не менее подошел представиться.

— Привет. — Владимир присел на край ее гнезда из мешковины. — Знаете, здесь только о вас и говорят.

— Нет, — возразила Хала. Возразила не с ложной скромностью, не всплеснув руками и растягивая слово «не-е-ет». Просто тихо и смиренно обронила; вероятно, в ее тоне даже прозвучала жалоба, и Владимир, конечно, эту нотку расслышал. Ее «нет» означало «нет, о ней здесь никто не говорит, не тот она человек».

Возможна ли любовь с первого слова? И особенно когда это первое слово «нет»? Здесь следует умерить скептицизм и ответить утвердительно: да, в пострейгано-бушевском Манхэттене с его неприкаянной молодежью, утыканной сережками по всему телу, вскормленной на мелькающих картинках и непонятно чего желающей от жизни, такое вполне возможно. Ибо в этом единственном слове Владимир, разочаровавшийся в себе с тех пор, как позорно бежал со Среднего Запада, в этом слове он увидел желанную замену любви к себе. Перед ним сидела женщина, одинокая, никому здесь не интересная, работавшая жертвой и, как заподозрил Владимир, допускавшая экстравагантность исключительно в одежде, во всем остальном она наверняка не преступала определенных границ.