— Цзя, старина!

— В чем дело? — теперь уже Цзя, остановившись, задал этот вопрос.

Явно взволнованный, Цуй Цзинчунь заговорил:

— Я не могу согласиться с твоим образом действий. Ты создаешь белый террор, идешь вразрез с курсом партии!

Тонкие брови Цзя Дачжэня полезли на лоб. Зловещим тоном он спросил:

— Ты за кого заступаешься? Тебе не понятно, что речь идет о классовой борьбе? Может, тебе она претит?

— Нельзя вести классовую борьбу с помощью шантажа и запугивания! Ты посмотри, до чего люди дошли — самих себя боятся!

— Дорогой товарищ Цуй, мне кажется, надо разобраться, на чьей стороне твои чувства. Подумай только, что ты говоришь! Кому выгодны твои слова? И какие люди боятся самих себя? Боятся те, кто чувствует за собой вину. А если не выявлять виновных, то какой смысл вести кампанию? На протяжении стольких лет мы ведем одну кампанию за другой, а ты даже элементарного представления о классовой борьбе не выработал.

Всегда сдержанный и спокойный, Цуй Цзинчунь впервые предстал в другом облике: слова Цзя Дачжэня так возмутили его, что у него задвигался подбородок, задрожали руки, в стеклах очков заплясали лучи света, падавшего через дверь в конце коридора. Простояв секунд десять, он резко повернулся и быстро зашагал, бросив на прощание:

— Я пошел к руководству. У тебя левый уклон! Ультралевый!

— Цуй, подожди, подожди! — закричал Чжао Чан, надеясь остановить заведующего сектором.

Но Цзя Дачжэнь схватил его за руку:

— Пусть себе идет, не обращай внимания! Руководство его не поддержит. Когда идет кампания, ни один руководитель не посмеет препятствовать ее развертыванию. Напрасно время потратит! Ничего, сперва вытащу У Чжунъи, а потом и с ним рассчитаюсь.

В одиннадцать утра У Чжунъи с поникшей головой поднимался по высокой цементной лестнице заднего корпуса, только что доведенной до идеальной чистоты с помощью древесных опилок. Медленно переступая со ступени на ступень, он добрался до третьего этажа.

Там стояла тишина. Вдоль южной стороны широкого коридора шел ряд закрытых дверей, ничем не отличавшихся друг от друга. В этих кабинетах обычно никто не работал: там хранились редкие издания, старая периодика, свалены поломанная мебель и нуждавшиеся в починке книжные полки, праздничное оформление — разноцветные фонари, флажки и портреты, покрывшиеся пылью предметы старины и вообще всякая рухлядь. В двух комнатах когда-то жили одинокие сотрудники или те, чьи семьи находились в других городах, но еще до «культурной революции» эти комнаты опустели — сотрудники либо поженились, либо сумели перевестись в родные места. С тех пор там стояли пустые кровати и тазики для умывания, да еще валялись выброшенные холостяками старые туфли и носки. Через комнаты все еще была натянута проволока, на ней когда-то сушились полотенца… Мало кто заглядывал в эти комнаты, разве что в разгар летнего зноя некоторые сотрудники, жившие далеко от института, поднимались на третий этаж, расстилали на полу в коридоре газеты и наслаждались послеобеденным сном. Там было прохладно и покойно, а если оставить открытыми окна в концах коридора, можно было даже создать приятный сквозняк. Люди чувствовали себя там как на курорте, и оттого эта часть института получила прозвание «Бэйдайхэ» [16] …

Несколько дней назад комната в дальнем конце коридора была освобождена от всего старья, в нее втащили два сейфа с двойными замками, четыре письменных стола и несколько стульев. Там разместилась рабочая группа, и с той поры атмосфера на третьем этаже изменилась.

Добрых два часа в душе У Чжунъи шла отчаянная борьба, которая доконала его. Теперь он уже не сомневался, что несчастное письмо лежит у Цзя Дачжэня. Он прогнал прочь все самоуспокоительные гипотезы и надежды на неожиданно благоприятный поворот событий. Речь Цзя Дачжэня, полная неприкрытых угроз, уничтожила последние надежды на то, что еще удастся отсидеться, выиграть время. Он явился с повинной.

И все-таки перед закрытой дверью рабочей группы его вновь охватила неуверенность. Он дважды поднимал свою оледеневшую руку, но так и не решился постучать.

За дверью сидело двое — Цзя Дачжэнь и Чжао Чан. Они ждали У Чжунъи — так браконьеры, бросив в воду динамит, ждут, когда начнет всплывать оглушенная рыба.

Цзя послышалось, что за дверью кто-то есть. В его тусклых глазах сразу появился блеск. Но прошло полминуты, а дверь все не открывалась. Тогда он нарочито громко обратился к Чжао Чану:

— Ну что ж, раз он не является, после обеда устраиваем митинг.

Чжао Чан не понял, почему он заговорил так громко, но тут в дверь постучали.

— Войдите! — тотчас же отозвался Цзя Дачжэнь — так рыбак торопится вытащить леску, почувствовав, что рыба забилась на крючке.

Ручка повернулась, дверь открылась. Вошел У Чжунъи и с мертвенно-бледным лицом остановился возле стола Цзя Дачжэня. Только теперь Чжао Чан понял, зачем Цзя повышал голос, и подивился находчивости и сметливости руководителя рабочей группы. Цзя Дачжэнь с каменным лицом спросил У:

— Зачем пожаловал?

— Я… я… — У Чжунъи заколебался, уже приготовленные слова о признании вины застряли на кончике языка. — Я пришел посоветоваться по идеологическим вопросам…

— Что?! — Цзя Дачжэнь вопросительно посмотрел на него. — Ну давай, говори.

Нервно потирая руки, У сказал:

— Я не разобрался в некоторых идеологических проблемах.

— Каких проблемах?

— Нет, сейчас я разобрался. Это было раньше, когда я был молод, учился в университете… Я считал, что наше государственное устройство не вполне совершенно… Кроме того, я… — У Чжунъи говорил совсем не то, что готовился сказать, поэтому с трудом выдавливал из себя слова.