Ведь должен же быть способ, чтобы выманить его из офиса. И еще этим же способом можно заставить его разозлиться, и отправиться изливать свою злость в скандале с коллегой.

Она подняла трубку. И вместо звонка Йоргенсену, она позвонила в офис Фрисби. Маскируя свой голос, она сказала: - Это кабинет кафедры ботаники. Могу я поговорить с доктором Фрисби? У нас возникла проблема.

Мгновением позже появился запыхавшийся Фрисби: - Да, что случилось?

– Мы получили ваше уведомление о той женщине, докторе Грин, - сказала Марго, сделав свой голос приглушенным и низким.

– И что с ней не так? Надеюсь, что она вас там не беспокоит?

– Вы знаете, старого доктора Йоргенсена? Он хороший друг доктора Грин. Я боюсь, что он планирует ослушаться ваших пожеланий и дать ей доступ к коллекции. Он все утро ругался на ваше указание. Я упоминаю об этом только потому, что мы не хотим неприятностей, а вы знаете, как может быть трудно с доктором Йоргенсеном…

Фрисби бросил трубку. Марго осталась ждать в пустой лаборатории с полуоткрытой дверью. Через несколько минут она услышала звук пыхтения, и разъяренный Йоргенсен прошествовал мимо, его лицо раскраснелось, но выглядел он на редкость крепким для своего возраста – без сомнений, он направился в офис Фрисби, чтобы поставить того на место.

Марго быстро миновала коридор и, к своему облегчению, обнаружила, что дверь его кабинета оказалась открыта настежь, видимо, в связи с его поспешным бегством. Она проникла внутрь, слегка прикрыла дверь и приподняла ботаническую гравюру от стены.

Ничего. Сейфа не было – просто глухая стена.

Она почувствовала себя раздавленной. Почему же он посмотрел в этом направлении? На стене больше ничего не было. Может быть, это был просто случайный взгляд, или, возможно, у нее не получилось правильно определить его положение. Она собиралась опустить картину обратно, когда заметила кусок бумаги, приклеенный к задней части рамы, со списком чисел на нем. Все числа были зачеркнуты, кроме последнего.

Глава 56

Алоизий Пендергаст лежал в постели, сохраняя неподвижность настолько, насколько это было возможно. Каждое движение, даже малейшее, казалось агонией. Простой вдох достаточного количества воздуха для насыщения крови кислородом отправлял раскаленные добела иглы боли через мускулы и нервы в его груди. Он чувствовал темное присутствие, ожидающее у подножия его постели, суккуб в любой момент был готов взобраться на него и задушить. Но всякий раз, как Алоизий пытался взглянуть на него, тот исчезал, только для того, чтобы вновь появиться, когда он отворачивался.

Он попытался заставить боль уйти, потерявшись в обстановке своей спальни и пристально рассматривая картину на противоположной стене, в которой раньше он часто находил утешение: поздняя работа Тёрнера «Шхуна у Бичи-Хед». Иногда он мог затеряться на несколько часов во всех этих многочисленных прорисованных слоях света и тени; таким образом, Тернер изобразил хлопья пены и то, как яростный шторм рвет паруса корабля. Но боль и отвратительная вонь гниющих лилий, - насыщенная, приторно-сладкая, как смрад гниющей плоти, сделали такой психический побег невозможным.

Все его привычные механизмы преодоления эмоциональной или физической травмы разносились болезнью в пух и прах. А теперь и морфий перестал действовать, и его нельзя было ввести еще час. Не было ничего, кроме пейзажа боли, бесконечно раскинувшегося во все стороны.

Даже в этом самом тяжелом состоянии его болезни, Пендергаст знал, что недуг, поразивший его, имеет свои приливы и отливы. Если он сможет пережить этот нынешний натиск боли, то он – со временем – утихнет, сменившись временным облегчением. Тогда он сможет снова дышать, говорить, даже вставать с кровати и передвигаться. Но потом волна боли снова нахлынет, как она делала это всегда – с каждым разом становясь все хуже и продолжительнее, чем раньше. И он чувствовал, что рано или поздно в ближайшем будущем, растущая боль прекратит отступать, и тогда наступит конец.

И вот к периферии его сознания пришел гребень волны боли: ползучая чернота по краям его поля зрения, своего рода затемнение по углам. Это служило сигналом, что в течение нескольких минут, он потеряет сознание. Вначале, он приветствовал это освобождение. Но по злой иронии, он вскоре узнал, что, по сути, это была далеко не свобода. Потому что тьма приносила не пустоту, а мир галлюцинаций его собственного подсознания, который оказывался в некотором роде еще хуже, чем боль.

Мгновением позже темнота схватила Пендергаста в свои крепкие руки, выдергивая его из постели и тускло освещенной комнаты, как отлив подхватывает обессилевшего пловца. Было короткое, тошнотворное ощущение падения. И когда тьма растаяла, открылась сцена, как будто занавес, поднялся над подмостками.

Он стоял на неровном выступе застывшей лавы, высоко на склоне действующего вулкана. Наступили сумерки. Слева от него ребристые крылья вулкана спускались вниз к далекому берегу, такому далекому, что он казался другим миром, где маленькая россыпь белых зданий сгрудилась на краю пены, а их вечерние огни пронзали полумрак. Непосредственно впереди и под ним зияла огромная пропасть – чудовищная рваная рана, ведущая в самое сердце вулкана. Он мог видеть, как живая лава бурлит, подобно крови внутри нее, светясь насыщенным яростным красным в тени кратера, который поднимался чуть выше. Облака серы поднимались от пропасти, и черные крупицы золы, подгоняемые адским ветром, легко и быстро неслись по воздуху.