Шрифт:
Мы с Воронком переглянулись. Мишка — неумелый! Да он сто певцов за пояс заткнет.
— Да, да неумелыми! Сырыми, если хотите знать. Но я делал из них певцов. Таких, которыми может гордиться Россия. Простите мое старческое тщеславие, но мне хочется думать, что это именно так.
Мишка смотрел на Ивана Михайловича, как на бога. Мишка забыл про кофе и слушал профессора, перестав дышать.
— Ну, ну, — сказал Иван Михайлович, — кофе остынет. А вы, други, тоже навещайте меня. Я ведь одинок. Вам это трудно понять. У вас — общежитие. А меня только эти картины.
— Надо было вам эвакуироваться, — сказал Сашка.
— Предлагали. Чуть насильно не увезли. Но, как видите, отбрыкался. Я — старый москвич. Мне без московского воздуха не жить...
Он задумался.
— Есть даже такая болезнь — ностальгия. Тоска по родине. Вот Федор Иванович Шаляпин... Вы думаете, ему было легко вдали от родины?
Мы услышали от Ивана Михайловича много интересного. Мы сидели у него, забыв о времени. Он решил проводить нас и стал одеваться. Обвязал горло пушистым шарфом и тут же спросил Мишку:
— А у вас, Миша, есть кашне?
— Ремесленникам только наушники положены, — сказал Сашка.
Профессор ушел в другую комнату и вернулся с новым шарфом.
— Возьмите, — сказал он Мишке, — вам нужно беречь свое горло.
Мишка пробовал отказаться, но из этого ничего не вышло. Пришлось взять подарок.
Мы спустились по лестнице. Иван Михайлович кивнул на надпись «Бомбоубежище» и спросил:
— У вас тоже есть?
Мы улыбнулись.
— Мы — на крыше, — сообщил Воронок.
— Молодцы! Но все-таки это опасно. Это занятие не для детей. Правда, я и сам не люблю сидеть в бомбоубежище. Очень уж там неуютно. Хотя и люди вокруг. Во время тревог я играю на рояле. Играю Чайковского. Вот кто умел славить жизнь!
— И Шопен! — загоревшись, сказал Сашка. — Я люблю играть Шопена. Такая светлая музыка.
— У поляков был еще и Огинский. Мне бы хотелось, чтобы на моих похоронах звучал его полонез. Грустный и в то же время жизнеутверждающий.
— О, полонез! — сказал Сашка. — Этот полонез и сделал меня любителем музыки.
— «Прощание с родиной» — так, кажется, называется этот полонез, — сказал Мишка.
Родина! Что же это за волшебное слово, заставляющее людей идти на муки и смерть, заставляющее брать в руки оружие и сражаться, пока течет в жилах кровь, пока бьется сердце, пока дышат легкие воздухом родины.
Родина — это и звезды над Кремлем, и ноздреватый хлеб, и музыка Чайковского, и бескрайние поля и леса, и великое братство советских людей. Все это — родина. Наша родина.
Умирают на фронтах мужчины, В пальцах стиснув горсть родной земли... Первые недетские морщины На ребячьих лицах залегли.Я допишу это стихотворение о родине. Я прочту его Ивану Михайловичу. Пусть он знает, что и я не сбоку припека. А то небось думает, что в компании Мишки и Воронка я всего-навсего третий лишний...
И, бывало, на московской крыше, Я, при свете вражеских ракет, Вахту нес с ватагою мальчишек — Сорванцов четырнадцати лет. Мы невзгоды все переносили. Мы гордились Родиной своей. Миллионы было нас в России — Маленьких, но верных сыновей...— Замечтался? — Сашка толкнул меня локтем в бок.
— Понимаешь, думал о смысле жизни...
— Фи-ло-соф! Как бы нам с тобой, философ, выпросить у тети Симы по второй порции щей? Что-то после этого благородного кофе аппетит у меня разыгрался зверский. А ночью вкалывать предстоит.
Глава тринадцатая
УТРО ВЕЧЕРА МУДРЕНЕЕ
В ночную работать трудно. Сам не заметишь, как задремлешь над станком, особенно если днем не удалось выспаться.
Борода говорил нам. что до войны подростки не работали в ночных сменах. Но сейчас — война. Станки не могут простаивать. Фронту нужны снаряды.
Не сразу мы привыкли к ночной. В первое время Борода то и дело находил своих спящих питомцев в самых неожиданных местах. Гошка Сенькин, например, старался устроиться с комфортом. Он залезал на верхнюю полку в инструментальной кладовой, клал под голову шинель и начинал задавать храпака. Храпел он с присвистом, с бульканьем.
По этому храпу мастер находил его безошибочно. Борода взбирался по лесенке и тормошил его.