Шрифт:
— Слыхал, Нестор, — окликнул Номаха Аршинов, — что агнцы наши творят?
— Мясо… Мясо голое, — махнул рукой возле своего лица, словно бы не решаясь прикоснуться, Тарновский.
Номах, безучастно смотревший перед собой, поднялся, негромко и неохотно произнес:
— Ладно. Снимаемся. Кого не добили, пусть расстреляют, и уходим, не мешкая. А то мы тут неизвестно до чего дойдем.
— Куда торопиться, батька? — удивился Задов. — Время терпит.
— Делай, что говорю.
— Ну, надо так надо. Оформим в лучшем виде, — заверил его Лев, направляясь к двери.
— Лев! Левка, — окликнул его уже немного «поплывший» Тарновский. — Погодь, ты куда? Давай выпьем! Батька, хлопцы, давай к столу. Гармошка есть? Я сыграю…
Номах мрачно ходил по хате, растирал пальцами красные больные глаза.
— …А рот у него открытый, будто поет! — пьяно засмеялся Тарновский. — И ни волос, ни ресниц, ни бровей. Они выстригли, мураши. Слышь, Аршинов! Петр Андреич! Ты куда? Погодь, расскажу. Побрили, говорю… Наголо. Снуют, туда-сюда, туда-сюда… Как маковые зерна.
Он навалился локтями о стол, засмеялся с пьяной добротой.
— Смешные такие, мураши эти… Я когда пацаном был, любил на них смотреть. А то, бывало, возьмешь травинку, потычешь ею в муравейник, а те на нее бросаются, хватают, кусают. Будто собаки, ей-богу. Потом оближешь, кислая…
СОН НОМАХА. ОБЫЧНЫЙ ДЕНЬ
С утра Номах махал лопатой на току, подавал зерно в раскрытую пасть веялки, чтобы оно, очищенное от сора и пыли, просыпалось в высокие, в рост человека, бурты.
— Веселей, веселей, батька! — покрикивали ему загорелые до цвета мореного дуба, по пояс голые парни. — Это тебе не с «максима» пулять.
— Да я любого из вас что в стрельбе, что в работе уделаю! — отвечал он и нажимал на лопату.
Литые бугры мускулов перекатывались на плечах работников, тек пыльный поток зерна к веялкам, выплескивался наружу чистым, почти сияющим.
Стекали капли пота по пропыленным лицам, бежали щекочущими насекомыми по позвоночнику, опускались из подмышек вдоль ребер.
Привезли обед, раздали тарелки. Номах уселся под навесом рядом с другими крестьянами. Они ели обжигающие щи с плавающими на поверхности золотыми червонцами жира, хлебали, подначивая друг друга, жадно пережевывали куски волокнистого мяса, раззадоренные нелегкой, но радостной работой.
— Что, батька, осилишь еще полдня? — спросили селяне, когда закончился обед.
— Я не только полдня, я еще и девок ваших вечером осилю! — зубоскаля отозвался Номах.
— Плохо ты наших девок знаешь, — был ему ответ. — Ты любой из них на один зуб. Потом еще добавки попросит.
— Это после вас добавки просят. А у меня пощады выпрашивают.
Они смеялись.
И не было в их словах ни грана злобы или желания унизить собеседника.
Чистыми были их слова и мысли.
И текло живое золото из широких хоботов разлапистых неуклюжих машин, тек пот по спинам бывших бойцов, а теперь простых тружеников, текли ветра над степью, переплетались струи тихой реки в низине недалеко от тока…
Прискакал конопатый малец на рослом скакуне.
— Батька, директор школы зовет тебя! — крепко держась за гриву гарцующего коня, крикнул он.
Конь вытанцовывал под ним, бил копытами землю, оставляя отпечатки подков.
— Что там за дело?
— Выпускной, батька. Просят тебя речь сказать ученикам.
— Что, справитесь без меня, тщедушные? — Батька бросил лопату в склон бурта, словно острогу в бок рыбины.
— Теперь вряд, — откликнулся маленький приземистый, словно табурет, мужичок.
— Что так? — Номах вытер лоб.
— Да пошутковать не над кем. Заскучаем.
— Я вам заскучаю!..
Номах вошел под поток зерна, словно под дождь, поднял лицо, вскинул руки.
— Эх, хорошо!..
Вышел, вытряхнул на ходу из штанов зерна и, как был, босой, отправился в школу.
— Батька, рубаху хоть надень! — крикнул ему мужичок.
— Ах, ты ж, забыл совсем.
Номах на ходу натянул рубаху, вскочил на горячую от солнца и скачки спину коня и понесся к школе.
Он встал перед учениками, оглядел их загорелые серьезные лица.
— Ну что, парни и девчата. Вот и окончили вы учение. Учились хорошо, знаю. Об одном прошу, не посрамите и дальше тех, кто погиб в этой степи за вашу свободу. Ради вас революция затевалась, готовилась и свершалась. Вы теперь граждане вольной анархической республики, где нет ни угнетения, ни принуждения, ни рабства. Реки крови и свинца были пролиты за нее. Тысячи и тысячи замечательных парней и девчат стали черноземом. Так не посрамите их память! Не предайте!