– А что с ними не так? – спрашиваю я у пани Марии. – С этими беженцами?

И пани Мария рассказывает, о чем сплетничают в городе. Что те обижены на всю западную Украину, что вроде как это из-за них им бомбы дома рушат, что, мол, какие-то претензии. Что требуют: "Это нас там ваши, с запада, обстреливают, это на востоке же война, так вы теперь обязаны нам помогать, а вы тут чего – пиво спокойно пьете?". Ведь Львов, оно ведь и правда, куда не глянешь, одни пивнушки. А в них люди прямо не помещаются: тот кофе себе покупает, тот выпить чего, ежеминутно новое заведение открывается, и в каждой негде сесть, и официанты усталые, как после марафонского бега.

– Подруга мне рассказывала, - стрекочет пани Мария, - что ее подружка говорила, что друга ее знакомая сама видела, как пришла как-то группа в какой-то ресторан на рынке, заказали чуть ли не все, что было в меню, поеди, встали и вышли, не заплатили ни копейки. Утверждая, - рассказывает пани Мария, - что им должны. Опять же, - кривится она, - у них культура другая. Ругаются, выпивают, курят. Ой, я их знаю, этих донецких. Ничего хорошего! Сплошная патология! Нужно отдать им этот их Донецк, отгородиться от них стеной, чтобы было тихо! Пускай в Россию едут, если им не нравится!
– священным гневом пылала пани Мария.

– И в Россию! – говорил мне один львовский коллега. И другой говорил. И третий, и четвертый…

– И в Россию! – кричал таксист, сам этнический русский, но, как сам твердил, ассимилированный. – Мне тут рассказывал один знакомый по стоянке, что его приятель видел, как донецкие побили как-то…

Весь Львов был в горячке, объективно оценить ситуацию мне сложно.

– Русские – тоже ведь люди, - говорил за столиком один вроцлавский поэт львовскому активисту, который принимал участие в зимней революции. – Да, пропаганда на них действует, но это не психопаты.

– Да как же не психопаты! – вызверился активист. – Они все хотят нас убить! Не дают нам права жить, как нам хочется!

– А знаешь, - говорил мне Влодек Костырко, - их тут постоянно ярость распирает. Ходят по улицам, видят все эти ненавистные бандеровские флаги, видят всю эту львовскую dolce vita, вот жаба их и давит. И я не удивляюсь. Ведь это дваа разных мира.

На Галичине уже давно, еще перед войной, еще перед Майданом, говаривали, что было бы хорошо выбросить Донбасс с Крымом из Украины. Теперь слово становится реальностью. На стенах тут все так же много антивоенных надписей, но появляются и новые. Некоторые смешные, другие – забавные, еще какие-то – заставляют беспокоиться. А некоторые – такие, как будто кто-то неожиданно в морду врезал. "Lemberg Macht Frei", - гласила, например, одна из них. Я шел по улице, и до меня как-то лучше начинало доходить, почему эти, с востока, чувствуют здесь себя не в своей тарелке.

Запад

Это было уже давно, и я все помню, как сквозь сон, но автобус на Каменец-Подольский катил по асфальтовому коридору, пробитому в буйной зелени. Окна были грязные, занавески – тоже, а сиденья были темно-коричневые. Или темно-оранжевые. Солнце палило как тысяча чертей, внутри автобуса чудесно пахло какой-то смазкой. Так мы и ехали, полусонные от жары, словно рыбы в нагретом солнце аквариуме.

Мы ехали через Подолье, в воздухе висела какая-то застывшая советская мелодия пятидесятых или шестидесятых годов, она жужжала в той неподвижности внутри автобуса; там же, время от времени жужжала какая-то муха, но ленива, словно попав в смолу; как вдруг автобус неожиданно подпрыгнул, пукнул, хрюкнул, захрипел – и раскорячился посреди шоссе, словно дохлое животное. Муха вопросительно прожужжала.

Пассажиры очнулись от наполовину-летаргического сна.

Водитель стоял возле открытой крышки капота, из двигателя несло жаром, который немного искажал действительность. Шофер говорил, что неизвестно, что из всего этого будет, а сам он никак не сможет исправить. Нужно ожидать помощи, но он не имеет ни малейшего понятия – как долго. Несколько мужиков встало возле него, с умными минами начали всматриваться в перегревшийся двигатель, но только pro forma, чтобы не выглядело, будто они сдались слишком быстро, потому что уже через мгновение они начали делать то же самое, что и остальные пассажиры: организовывать себе дальнейший транспорт.

Мы стояли на обочине и глядели, как быстро все идет. Пассажиры вытащили свое барахло из автобуса и разбежались по обочине группками по несколько человек. Машины останавливались возле тех, кто махал рукой. Пассажиры сдохшего автобуса заглядывали вовнутрь машин, обменивались несколькими словами с водителями, вытаскивали бумажники, сбрасывались по несколько банкнот: в пальцах мелькали украинские национальные герои Ярослав Мудрый, Богдан Зиновий Хмельницкий, садились в эти автомобили и ехали дальше. Через какое-то время на обочине остался один водила автобуса, который уселся на земле, спиной опираясь на колесо, и закурил. Он прикрыл веки и откинул голову назад, опираясь на разболтанный кузов.

А потом открыл глаза и глянул на нас: нерешительно стоящих на этой пыльной обочине, с громадными рюкзака; наверняка мы показались ему разбалованными иностранцами, которые не в состоянии понять простой, постсоветской действительности.

– Ну, и чего вы так стоите? – спросил он, сопровождая все это известным жестом: "да валите отсюда". – Вы чего, не поняли? Мы никуда не едем! Мотор kaputt! – Он замахал руками еще энергичней. – Is dead! Halt автобус! Сами выбирайтесь! Auf Wiedersehen!