— Молодцы звукометристы! — воскликнул Иван Давыдович.

Снова прогремели разрывы. Тотчас звукометристы донесли: немецкий дивизион перешел на огневой налет по району нашей дежурной 152-миллиметровой батареи, тоже стрелявшей с временной позиции.

Мы вышли из блиндажа, чтобы наблюдать за разрывами. Офицер не оговорился, сказав «по району». Немецкие артиллеристы, видимо, не имели точных данных о целях. Их снаряды падали в стороне от наших гаубиц.

— Ну а сейчас, — сказал Петюшкин, — можно проверить качество работы наших звукометристов. Разрешите, товарищ генерал? Наверняка гитлеровцы еще не успели сняться с позиций.

— Если у вас лимит не израсходован, можете бить.

Через пять минут несколько наших батарей нанесли удар по немецким орудиям, и те немедленно замолчали.

— Цели подавлены, — доложил по телефону командир разведывательного дивизиона.

Вот уже скоро и середина марта. Все ближе день штурма. Надо встретить его во всеоружии. На позициях 55-го стрелкового корпуса, которым командует генерал Ловягин, мы проверяем и уточняем планирование артиллерийского огня. После этого по ходам сообщения отправляемся на передовые наблюдательные пункты командиров батарей.

Надо отдать должное видавшему виды генералу Ловягину — порядок у него образцовый. Телефонные провода подвешены, у развилок — указки с обозначением командиров рот и батарей. При обстреле солдаты могут укрыться в глубоких нишах и «лисьих порах».

Левый фланг 87-й стрелковой дивизии занимает южную оконечность перекопского плацдарма. С боков, а частью даже и сзади — противник. Ходы сообщения и траншеи на некоторых участках интенсивно обстреливаются. Мы убедились в этом сами, вступив в траншею: пули тут же запели над головами.

Войдя во вторую траншею и свернув, как указывала табличка, налево, мы заметили небольшое углубление. Здесь одиноко торчала хорошо замаскированная стереотруба. Командир батареи, разведчики и телефонист обедали, с аппетитом уплетая жирные щи.

Подошел рыжеусый сержант и доложил:

— Командир второго отделения сержант Максимов. Отделение после дежурства отдыхает!

В подбрустверных нишах, завешенных плащ-палатками, спали его подчиненные.

— А вы почему не отдыхаете?

— Сегодня у нас в отделении один убит и двое ранены. Друзья мои, жалко. Потому и сон на ум нейдет.

— А сколько вам лет, сержант? — заинтересовался сопровождавший нас офицер штаба дивизии.

— Пятьдесят годков подошло. Двенадцать из них воюю — на германской четыре, в гражданскую около пяти да в этой три. Семь раз ранен. Пора бы с фашистом кончать… Надоело метаться по фронтам.

— Надое-ело, — послышался голос из ниши. — Тебе ж ротный объявлял: по случаю пятидесятилетия разрешается уйти в хозчасть. Как дома там: тепло и не дует. Чего ж ты отказался?

Сержант не успел ответить.

— А вон и ротный идет, — шепотом сказал он.

Подошел молодой лейтенант. Румяные щеки, пушок на верхней губе, какая-то детская, застенчивая улыбка. Это не вязалось с моим представлением о ротном командире, у которого к тому же в подчинении такие бывалые люди, как Максимов. После доклада о состоянии роты лейтенант попросил разрешения идти по срочному вызову к командиру батальона. Он ушел, а мы присели в нише на выступ.

Сержант, скрутив цигарку, спросил, служил ли я в царской армии.

— Не пришлось.

Ответ, видимо, удовлетворил его, и, чувствуя свое превосходство, он стал сравнивать прежнюю службу в старой армии с теперешней:

— Взять, к примеру, офицеров. Боялись они нас и гнушались нами. Ну, не все, конечно, встречались и хорошие, но редко. А вообще, ненавидели мы их. Иному стервецу и пулю в спину пошлет, бывало, неизвестно кто во время атаки. Теперь совсем другое дело. Видали нашего ротного? Хоть и молод — двадцать один год, — а рассудительный, дисциплину требует. Зато к солдатам уважительный, не уснет, ежели в роту пища запоздает. В бою смелый, горячий, сдерживать приходится.

Сидевший перед нами на корточках боец улыбнулся, — видимо, вспомнил что-то:

— А ты, Максимов, расскажи, как он сегодня утром кричал на тебя.

— Так это сгоряча, — усмехнувшись, сказал сержант. — На рассвете он уснул, и вижу, никак согреться не может под коротким полушубком. Ну, я снял свой и накрыл его, а сам лег промежду солдат. Просыпаюсь, а он кричит: «Что за безобразие! Маленький я, что ли? Чей это полушубок?» А как дознался, так и начал меня пушить. — Сержант покрутил головой, глубоко затянулся. — Что и говорить, другие стали командиры, свои, можно сказать. Я вот нашего ротного за сына родного считаю.