За четыре года, что они не виделись, Ерошенко мало изменился: он был таким же, каким привыкли видеть его в Японии, – немного грустный, но, как всегда, энергичный. Разумеется, он согласился быть переводчиком. Не расставался он с друзьями и после занятий.

Ерошенко не просто переводил и обучал японских товарищей; он знакомил их с Россией – знакомил с русскими семьями, водил в театры. Один из его учеников вспоминал, как они вместе были в опере; Ерошенко, возбужденный спектаклем, много аплодировал и кричал "браво", что скупым на выражение эмоций японцам казалось довольно странным.

Отпуск они проводили вместе. Так, летом 1925 года Ерошенко вместе со студентами отдыхал на даче КУТВ под Москвой, в Малаховке. Их домик утопал в лесу, и учитель, счастливый тем, что жил в местах, напоминавших ему Обуховку, рассказывал друзьям о деревьях, которые различал по шороху листвы.

Прогулки перемежались у Ерошенко с занятиями. Когда его ученики отдыхали где-нибудь на полянке, он просил кого-либо из них почитать вслух "Правду", при этом постоянно поправляя произношение. "Ерошенко, – отмечал Касуга Сёдзиро, – помог нам изучить русский язык – язык Ленина".

Однажды японские коммунисты спросили Ерошенко, как тот относится к Советской власти. Этот вопрос был не случайным: когда в 1919 году Ерошенко вынужден был вернуться в Японию, кое-кто из недоброжелателей поговаривал, что вот, мол, Эро-сан не едет на родину, потому что в чем-то не согласен с большевиками…

"Несколько минут, – вспоминал Касуга Сёдзиро, – он молча ходил по комнате, нагнув голову. Потом крепко сжал мою руку и сказал:

– Я уверен, что советское правительство – лучшее из тех, которые правили нашей страной за всю историю. Я полностью за большевиков. Более того, я считаю, что поддерживать их – прямой долг всех нас, рабочих и крестьян. Никто, кроме большевиков, не способен привести народ к новой жизни, к свету…".

Часто японские товарищи собирались в гостинице у Сэн Катаяма, приходил сюда и Ерошенко. Он брал в руки гитару, и тогда в номере, откуда обычно слышался лишь стук машинки, звучали русские и японские песни.

Касуга Сёдзиро писал: "…Есть еще память сердца, которую не выразить словами. И вот когда я пишу эти строки, перед моими глазами предстает высокий человек с русыми волосами, лицо его грустно, и, кажется, вот-вот раскроются его лучистые глаза. Он нетерпеливо стучит тростью. Я вспоминаю его голос, высокий, чуть женский, я словно слышу его правильную ясную речь. Дорогой Эро-сан!.. Юноша из далекого 1925 года приветствует тебя. И милые дни той далекой поры всплывают один за другим из глубин любящего тебя сердца".

…Весной 1927 года ученики Ерошенко, окончив КУТВ, возвратились домой, на партийную работу. С их отъездом прервалась связь слепого писателя с Японией – новой группе японских коммунистов выбраться из страны не удалось. Ерошенко оставил преподавательскую работу и занялся переводами на японский язык трудов В. И. Ленина и материалов съездов партии. Для него самого работа эта оказалась очень полезной. Учительница Ф. Бурцева, познакомившаяся позднее с Ерошенко, вспоминала, что он знал наизусть целые страницы из книг В. И. Ленина и мастерски использовал свои знания в пропагандистской работе.

Пока Ерошенко жил на Востоке, в России произошли большие перемены. Он приехал в новую, по сути, еще неизвестную ему страну. Мечтатель, поэт, – он представлял, что социализм расцветет в одну ночь (как цветок Справедливости из его сказки). Столкнувшись с суровой революционной действительностью, он растерялся, так как не сразу смог найти свое место в этой новой жизни.

Друзья в далекой Японии тревожились о нем. Так, в 1930 году Хираока Нобуру писал: "По слухам, Эро-сан принял участие в строительстве нового общества. У меня это вызывает сомнение: Эро-сан слепой, к тому же сентиментальный фантазер. Во всем ощущается его личность искалеченного ребенка… Я смотрю на судьбу Ерошенко сквозь призму его книги "Стон одинокой души"". По мнению Хираока, Ерошенко – это большой наивный ребенок, который должен жить в собственном мире.

Однако на деле Ерошенко всегда тянулся к людям. Сочиняя свои сказки, он как бы строил дорогу из тьмы в царство солнца. Все свои творения слепой писатель создавал во имя мечты, нередко неясной, но всегда зовущей к лучшей жизни. И он не жаловался, если рушились построенные им воздушные замки и приходилось больно ударяться о землю, а вновь возводил радужный мост между мечтой и жизнью. Его судьба сложилась парадоксально. Русский человек, он пробовал сочинять на родном языке, но почему-то именно по-русски писалось трудно, возникали какие-то экзотические образы, которые не удавалось выразить. А может, он был просто слишком строг к себе?..

Некоторые из своих сказок Ерошенко перевел на русский язык, показал молодому слепому писателю В. Рязанцеву. Тот привел Ерошенко на знаменитые "никитинские субботники". У Евдоксии Федоровны Никитиной был не только салон, где собирались известные писатели, актеры, художники, но и своего рода музей; в нем хранились рукописи, картины, скульптуры. Хозяйка позволила Ерошенко потрогать экспонаты.

"Он мне сказал тогда: "Спасибо, вот я и увидел ваш музей", – рассказывала автору Евдоксия Федоровна Никитина в 1970 году. – После этого он часто бывал у нас. Особенно нравились ему выступления актеров. Однажды разгорелся спор между А. Я. Таировым и В. Э. Мейерхольдом о спектакле "Горе уму" в постановке Мейерхольда. Ерошенко был на стороне Таирова, ему не нравилось, когда на сцене появлялись герои в красных, зеленых и синих париках" (4). "Слепец, – вспоминал В. Першин, – вступал в спор сидя, но постепенно распаляясь, вставал и, заканчивая речь, пританцовывал, обрушивая на противника яростные доводы. У Мейерхольда как-то вырвалось: "Господи, да что может увидеть слепой?". Ерошенко нагнул голову и серьезно ответил: "А он может заметить то, что видно не всякому зрячему"".