Понятно, что этот крупнейший человек и дальновидный политик в течение своей полувековой политической деятельности систематически терпел неудачи. Русская жизнь с ее кипучими страстями постоянно выбивалась из рамок его политических расчетов…

Я высказал свое мнение о Милюкове-политике, но затруднился бы дать его образ как человека, ибо, несмотря на то, что наше знакомство длится уже более тридцати лет и что в последние семь лет моей петербургской жизни я с ним постоянно встречался на всевозможных партийный заседаниях и совещаниях, личных отношений у меня с ним не было.

С другими членами кадетского ЦК у меня тоже мало завязалось очень близких отношений (лишь со времени гражданской войны я интимно сошелся с П. П. Юреневым, Н. И. Астровым и С. В. Паниной), но все-таки давнее знакомство создавало какую-то личную связь. При встречах после долгой разлуки, например, с Винавером, Шингаревым, Петрункевичем, Родичевым и другими, мы всегда расспрашивали друг друга не только о политических событиях, но также о частной и семейной жизни, как это водится между добрыми знакомыми. Я знал, что для них я не только партийный товарищ, но и человек. И я всегда себя чувствовал с ними просто и естественно. В общении же с Милюковым я ощущал какую-то натянутость и неловкость, так как для меня было совершенно ясно, что мною, как человеком, он совершенно не интересуется.

Холодность Милюкова я особенно ярко почувствовал, когда в первый раз встретился с ним в эмиграции. Перед этой встречей мы не видались более двух лет, полных для меня самых трагических переживаний. И я невольно испытывал волнение в ожидании свидания с ним. А он встретил меня так, как будто мы виделись вчера: сухо протянул мне руку, сказал «здравствуйте» и стал разговаривать со мной на темы дня.

На своем веку я много встречал холодных людей, но они обычно старались скрыть этот свой эмоциональный недостаток за внешней любезностью и обходительностью. В этом отношении Милюков был честнее. Но откровенная холодность Милюкова парализовала всякое чувство личной к нему симпатии и любви. Да он в них и не нуждался.

В ЦК кадетской партии не существовало определенных политических подразделений, но условно все же можно было установить три группы — небольшую правую группу, состоявшую преимущественно из петербуржцев и немногих москвичей (Вернадский, Ольденбург, Маклаков, Челноков, В. Гессен, Новгородцев, Изгоев, Гредескул, Протопопов, Соколов и др.), обширный центр (Милюков, Шингарев, Петрункевич, Кокошкин, Набоков, Родичев, И. Гессен, Степанов, кн. Павел Долгоруков, Корнилов, Демидов и др.) и довольно многочисленную левую группу, к которой можно причислить большинство москвичей, почти всех провинциалов и лишь отдельных петербуржцев (Винавер, Некрасов, Колюбакин, кн. Шаховской, Астров, Тесленко, Юренев, Щепкин, Григорович-Барский и др.). В левой группе было маленькое наиболее радикальное крыло (Некрасов, Колюбакин, Григорович-Барский), к которому и я себя причислял и которое по своим настроениям примыкало к более левым кругам русской общественности.

У меня лично было всегда больше друзей среди левых, чем среди кадетов, но внутри кадетской партии наибольшими моими симпатиями пользовались как раз не крайние левые. Наиболее мне были симпатичны из правых кадетов Вернадский и Вл. Гессен, из центра — Шингарев, Кокошкин, Родичев и Корнилов, из левых — Шаховской, Астров и Юренев. Наоборот, признанный лидер радикальной группы Некрасов мне никогда не внушал большого доверия.

Ввиду крупной роли, которую Некрасову пришлось играть во Временном правительстве, считаю нужным дать несколько штрихов его характеристики. С Некрасовым я познакомился в Крыму, на местном партийном съезде, перед созывом первой Государственной Думы. Сын петербургского протоиерея, блестяще окончив институт путей сообщения, он тогда только что был назначен профессором томского политехникума. Впоследствии от его бывших товарищей по институту я узнал, что во времена студенчества он не только не проявлял никакого радикализма, но принадлежал к группе студентов весьма правых политических настроений.

В Крым Некрасов попал случайно, привезя в Ялту свою больную жену, и задержался там из-за революционных событий. В Ялте он записался в кадетскую партию, сразу выдвинулся на первые роли, попал на губернский съезд партии и был выбран одним из делегатов на всероссийский ее съезд, созванный в Петербурге за несколько дней до открытия Думы. Молодой, энергичный, румяный, как кровь с молоком, с красивыми, несколько мистическими, синими глазами, обладавший даром слова, он легко покорял не только женские сердца, но производил обаятельное впечатление и на мужчин искренним тоном своих речей и добродушной простотой обращения.

Уже на кадетском съезде он обратил на себя внимание своими левыми речами, несколько демагогического характера. Настроение большинства членов съезда перед первой Думой было боевое и левые речи дотоле никому неизвестного молодого человека покрывались бурными аплодисментами. Было ясно, что он скоро выдвинется в первые ряды партии. Так оно и случилось. Через полтора года Некрасов был выбран членом Думы от Томской губернии и занимал депутатское кресло в течение 10 лет до революции 1917 года, состоя одновременно членом ЦК партии.

Наше знакомство с Некрасовым, начавшееся еще в Крыму, продолжалось и в Петербурге. Я бывал у него, познакомился с его умной и симпатичной второй женой, но чем больше я его узнавал, тем меньше он внушал мне симпатии. Под личиной его внешнего добродушия и даже некоторой слащавости чувствовался внутренний холод и двоедушие алчного карьериста, каковым, как мне кажется, он и был.

Чрезвычайно характерна для него двойственная тактика, которую он применял, когда был депутатом: на заседаниях фракции и ЦК был лидером радикальной оппозиции, отчасти открыто, отчасти в частных беседах постоянно нападая на Милюкова за его умеренность, а в Думе выступал исключительно по деловым вопросам, избегая в своих речах всякой политической заостренности в правую или левую сторону. Это давало ему возможность одновременно слыть умеренным в правых кругах Думы и тайным революционером в левых ее кругах.