Карякин Юрий Федорович
Шрифт:
Полагаю, что все творчество Достоевского, равно как и Гойи, по своему видению и слышанию, по своему художественному чувству и воспроизведению — апокалипсичны. Все романы Достоевского и вся «черная живопись» Гойи — это своего рода «малый Апокалипсис». Для обоих главным было — «тысячелетнее царство».
Достоевского и Гойю нельзя понять вне координат Апокалипсиса. Более того, как в своем творчестве, так и в жизни, оба, все более осознанно, исходили из этих координат.
Франциско Гойя и Федор Достоевский — два мировых гения XIX века, которые, каждый в своей области: один — в живописи, другой — в литературе — наиболее глубоко проникли в тему «бесов», одолевающих и мучающих как все человечество в целом, так и душу каждого отдельного человека. Хотя тема «бесов» так или иначе присутствует в христианской культуре на протяжении всего ее развития, начиная с Библии, Гойя и Достоевский сумели пойти в ее развитии так далеко и воплотили ее в своем творчестве с такой силой, что заставили все человечество увидеть этот феномен уже другими глазами. В своем творчестве эти два гения, столь близкие друг другу, несмотря на все различия между ними, в том числе и национальные (величие, значение обоих было понято не сразу, с запозданием, теперь же оба признаны пророками), предсказали фундаментальные события не только своего времени, но и ХХ века и даже нашего нового тысячелетия.
И Гойя и Достоевский понимали зло и выразили его так глубоко, что это помогло им преодолеть его. То был духовный подвиг.
Теперь все человечество должно совершить подобный подвиг. Оно его совершит и спасется или погибнет.
Гойя. Две встречи со смертью
Поймал себя на том, что о «встрече со смертью» как-то неловко, не целомудренно говорить, тем более расписывать. Это все равно как о первой любви. Но вдруг понял: в это-то и надо вглядеться — беспощадно, одолев трусость, даже целомудренность свою. И вот что получается.
Понятно, я — о Гойе (а на самом деле немножко и о себе).
Сам не знаю, почему я его люблю. Но точно знаю, что любовь и есть единственный способ познания, постижения.
Ужас: доходишь до самого себя только через других, а на самом деле это путь откладывания познания самого себя. Убегание от самого себя. В других вглядеться все-таки легче, чем вглядеться в самого себя.
У Гойи действительно было две встречи со смертью.
1792–1793 гг. Удар. Он умирал.
Потом любовь. Герцогиня Альба. Осень 1796-го. Гойя — в Санлукаре, гостит у Альбы.
«Goya solo» — «Только Гойя» — художник написал на портрете герцогини Альба в трауре, на песке у ног ее и на перстнях — «Альба», «Гойя».
И еще один удар — в первой половине 1797 г. К физической встрече со смертью добавилась смерть его социально-мировозренческих иллюзий. [85]
А потом не просто ревность, но более глубокая мысль-чувство: «Сон лжи и непостоянства». Начало работы над «Капричос» — середина 1797 г. Вторая «смерть», в сущности-то, еще более важная, если так можно выразиться, значительнейшая: сгорели иллюзии и идеалы?
85
Имеется в виду разочарование итогами Французской революции (1789–1796), провозглашавшей великие идеалы свободы, равенства, братства, а в итоге обернувшейся кровавой тиранией и гибелью тысяч невинных людей.
На понимание различия между крахом естественных иллюзий и неискоренимости идеалов, на муки этого различения, на муки невероятные этого понимания ушли годы…
А представить себе только, что он, как и Бетховен (совпадение фантастически точное), постоянно жил в состоянии глухоты, жил несколько лет, скрывая все даже от своих самых близких. И только в отчаяннейшую минуту признавался им в этом.
Все то, что мы обозначаем именем Бетховена, создано глухим Бетховеном. Все то, что мы обозначаем именем Гойи, ведь тоже создано глухим Гойей.
Все созданное Достоевским, начиная с «Записок из подполья», «Мертвого дома» — создано им в результате его встречи со смертью и в борьбе с ней.
Нам трудно понять, но какая это истина! И Ф.М. Достоевский, и А.И. Солженицын благословляют Судьбу, Бога за то, что они были кинуты в тюрьму. Без своих тюрем, без своих лагерей и тот и другой — непостижимы.
Как мечтал попасть в тюрьму Л. Толстой и как, грешно сказать, ему действительно ее не хватило. Но и в своей Ясной Поляне он устроил себе каторгу и тюрьму и только поэтому потрясает наши сердца.
Нам не хватает ума, не хватает сострадания, воображения представить себя на их месте.
Оглохший композитор. Оглохший живописец. «Зрительное восприятие, и до того необычайно мощное у Гойи, приобретает в обреченном на молчание мозгу глухого человека силу галлюцинаций. Сверхчувствительность к жесту, позе…» (Энрике Лафуэнте Феррари [86] ).
Живопись, графика Гойи — кричат… А ведь он всю свою вторую половину жизни был без ушей, без звуков… Боже, никакого воображения не хватит, чтобы прикоснуться хотя бы к его трагедии и к его счастью. Он заставил кричать, вопить, голосить все штрихи, все мазки своего глухого небытия. Не поняв этого, не прочувствовав этого, в Гойе вообще ничего нельзя понять.
86
Энрике Лафуэнте Феррари — испанский искусствовед, специалист по «Капричос» Гойи.
1794 год… Как люди, думающие и чувствующие в масштабах времен и вечности, жили в это мгновение… Господи, там, во Франции, происходит нечто… И вдруг это нечто превращается в совершенно другое нечто.
Две, две встречи со смертью, небывалые, особенно в совпадении своем: я, замысел мой или Божий обо мне и… ничто. Я со своими иллюзиями (слитыми с идеалами) — тоже ничто?
Как выкарабкаться из этого?
Гойя выкарабкался так, как должно только гению: потому тогда и не умер, что не осуществил своего замысла или замысла о себе, потому только, что — не сразу — понял, что крах иллюзий должен еще больше утвердить тебя в непреложности идеалов.