Карякин Юрий Федорович
Шрифт:
Все это я чувствую почти физически и как счастлив, если я прав.
Тайны Гойи. У него произошел абсолютный мировоззренческий переворот. И свидетельством тому его автопортреты: от молодого жениха или «молодого человека в шляпе» — Д'Артаньяна — до знаменитого его автопортрета «бетховенского» (Гойя после перенесенного удара и потери слуха). Больше он не улыбался, а только иногда посмеивался над самим собой.
А еще две картины: солнечная процессия — «Праздник Сан-Исидро в Мадриде» (шпалеры) и повергающая нас в ужас «Процессия Сан-Исидро» на стенах Дома Глухого. [87]
87
Дом Глухого (Кинта дель Сордо) — дом в пригороде Мадрида, который Гойя купил в 1819 г. и потом достроил. Гойя жил в нем до отъезда во Францию в 1824 г. Стены дома расписаны самим художником; эти работы получили название «pintura negra» — «черная живопись».
А еще свидетельство его эволюции — будто бы просто насмешливая «Игра в пелеле» и «Капричос», когда уже бушевала Французская революция.
Невероятное, в своем роде, несоответствие между молодым Гойей и Гойей зрелым. У всех, у каждого художника должно быть это противоречие, иначе он не движим, а застыл. Художник — ракета, он летит. Но такого противоречия я не могу вспомнить ни у кого, кроме как у Достоевского. Среди петрашевцев он был самым экстремально настроенным и только на каторге понял, что сеять «социалистические» семена в народ — безумие. Каторга — конец «Мертвого дома».
«А знаете ли вы, что все эти худшие люди России являются лучшими, искореженными. А кто виноват?» [88] Гениальная последняя фраза — «то-то, кто виноват». Фантастический аккорд небывалой симфонии.
…И в самом деле: а прогреми настоящие выстрелы 22 декабря 1849-го, [89] — ну кто бы сумел догадаться, что погиб автор величайших пяти романов, автор «Записок из подполья», «Приговора», «Бобка», «Кроткой», «Сна смешного человека». Никто, но ближе всех, конечно, только сам Достоевский — все это уже было в нем и ждало своего времени.
88
Парафраз слов из последней главы «Записок из Мертвого дома»: «Ведь надо уж всё сказать: ведь этот народ (каторжники. — К.С.) необыкновенный был народ. Ведь это, может быть, и есть самый даровитый, самый сильный народ из всего народа нашего. Но погибли даром могучие силы, погибли ненормально, незаконно, безвозвратно. А кто виноват? То-то, кто виноват?» (4; 231).
89
Имеется в виду инсценировка казни над петрашевцами, в том числе и Достоевским, 22 декабря 1849 г.: военно-полевой суд приговорил их к смертной казни «расстрелянием», но более высокая инстанция — генерал-аудиториат — смягчила приговор, отменив казнь и назначив всем различные сроки каторги (Достоевскому — восемь лет), затем император Николай I утвердил отмену казни и еще более смягчил приговоры (Достоевскому — четыре года), однако распорядился объявить об отмене казни лишь в последний момент.
А Гойя? Ну случись такое, что вдруг он умер бы до пятидесяти, в 1792 году, когда случился с ним удар. Что осталось бы? Да, замечательные шпалеры. «Девушка с зонтиком» и так далее… Гойя без «Капричос», Гойя без «Колосса», без двух «Процессий в Сан — Исидро», Гойя без «черной живописи»…
Не побояться якобы «грубого», на самом деле глубинного основания для сравнения Гойи и Достоевского. Оно кажется, при нынешней нашей искушенности и претенциозности, именно «грубым», а на самом деле…
Я говорю о Французской революции: основание для сравнения двух гениев — глубинно духовное. Это же была революция, завершившая двух-трехвековое покушение на религию, которое, прежде чем было вытащено на улицу, зачиналось и рождалось в никому не известных каморках и салонах.
Любая революция всегда — груба, последний расчет, вульгарный, прямой, беспощадный. Но это-то и есть самая поверхностная точка зрения на нее. У любой революции — глубочайшие духовные корни, прежде всего, больше всего, если не исключительно — атеистические. Французская революция, если б хватило у марксистов культуры, ума и совести понять, — это же совершенно законченная модель всякой революции. Весь XIX век (т. е. все думающие по призванию или по профессии люди) уперся в нее лбом: как понять ее. Остальные, в том числе и пролетарские революции, в том числе и Великий Октябрь, с точки зрения научной социологии — это лишь виды, подвиды общей формулы (найти адекватный, естественно-научный аналог). Из абсолютно закономерного ее поражения, коренящегося в основах человеческого духа и естества, сделали вывод: не отказ от революций, а углубление их… Не по внешнему признаку (отношение к такому «предмету» как Французская революция, по отношению к якобы только конкретному событию, там-то и тогда-то происшедшему), а по отношению к внутренней, духовной «формуле», которую она лишь внешним образом выявила. Надо сравнивать и Гойю (две картины «Процессия в Сан — Исидро») и Достоевского (особенно письмо Страхову, май 1871-го; Версилов — Подростку). Была революция — «первый человек», и был Наполеон, второй человек, а стало: Наполеон — первый человек, а революция — второй. [90]
90
Версилов говорит Подростку: «Была во Франции революция, и всех казнили. Пришел Наполеон и все взял. Революция — это первый человек, а Наполеон — второй человек. А вышло, что Наполеон стал первый человек, а революция стала второй человек» (13; 182). Письмо Достоевского Н.Н. Страхову от 18 (30) мая 1871 г. (29, I; 214).
Почему люди, пытаясь осуществить свои социальные утопии, достигают результатов, прямо противоположных желаемым (Гегель: «ирония истории»)? Да потому просто, что соревнуются в своей гордыне в том, как бы лучше, умнее, хитрее нарушить, ну, скажем, закон гравитации. И, вместо того чтобы его не нарушать, а исходить из него, заставляют себя и все большее число людей, в конце концов, целые страны, народы, наконец, все человечество — прыгать якобы в светлое будущее, а на самом деле с Вавилонской башни в пропасть; и, дескать, чем больше людей прыгнет, тем это будет прогрессивнее и безопаснее.
Нам сегодня трудно понять, что такое была Французская революция для XIX века. Это было последнее предупреждение о самоубийстве всех революций, последний аргумент за отказ от них. Весь XIX век шею себе свернул, оглядываясь на Французскую революцию. «Обстоятельства не подошли, люди не дозрели» (Достоевский — Страхову)? [91] Да в том-то и дело, что никогда обстоятельства не подойдут, никогда люди не дозреют. Возврат к Птолемею после Коперника и Эйнштейна. К трем китам.
91
Достоевский — Страхову (по поводу Парижской коммуны): «Неужели и Вы один из тех, которые говорят, что опять не удалось за недостатком людей, обстоятельств и проч.? Во весь XIX век это движение или мечтает о рае на земле (начиная с фаланстеры) или, чуть до дела (48 год, 49 — теперь) — выказывает унизительное бессилие сказать хоть что-нибудь положительное» (указ. письмо; 29, I; 214).
С того момента — 1789 год — на самом деле, конечно, раньше, стало ясно: корабль поплыл не туда (потом полетел, что еще страшнее).
Гойя — Достоевский — Бодлер
В «Цветах зла», в шестой главе — «Маяки», Бодлер перечисляет любимых своих художников и среди них называет Гойю:
На гнусном шабаше то люди или духи Варят исторгнутых из матери детей? Твой, Гойя, тот кошмар, — те с зеркалом старухи, Те сборы девочек нагих на бал чертей!..