Карякин Юрий Федорович
Шрифт:
Ведь что такое рационализм? Это развитие движения без всяких «вдругов». Рационализм уже сломался — не только внешне, но главное — внутренне — на Французской революции, которая своей гильотиной рубила головы не только и не столько роялистам и самим якобинцам, сколько отрубила голову самому рационализму. А он, рационализм, как ни в чем не бывало, или даже не заметив этого гильотинирования, или насадив голову обратно, продолжал планировать развитие человечества по законам сочиненной им «Необходимости» без всяких «вдругов». Более того, вся сущность его и состояла в том, чтобы — вычислить, рассчитать, предусмотреть и ликвидировать все случайности, все «вдруги».
Г. Померанц: «До “Записок из подполья” был талантливый национальный писатель, после — один из первой десятки гениев мировой литературы. <…>
Достоевский прямо шагнул в философию абсурда, в кризисное сознание ХХ века… Откровение “Записок” — то, что умерла идея. Не какая-то определенная идея, а идея вообще, “истина”, если она не подтверждена “сильно развитой личностью”…»
В «Записках из подполья» Достоевский — художественно, во всяком случае, духовно-идейно — перемещается наконец в мир Апокалипсиса. До этого и есть — до-апокалипсический мир, гомеровско-пушкинско-толстовский.
Решающие «моменты» его жизни: 22 декабря 1849 года, расстрел. Каторга. Сверхрешающее — встреча с «плазмой» людской. А потом вдруг — невероятный перенос, перескок из Сибири в Лондон на всемирную выставку, из одного Апокалипсиса в другой: прозрение, миг, замкнувшийся на 22 декабря, — и это уже — навсегда.
А теперь главная загадка.
Известно письмо-жалоба брату: зарезали самую христианскую главу, не поняли… (при публикации «Записок из подполья»). [121] Куда она делась? Мне кажется (боюсь в это поверить), я нашел ее. Это — «Приговор». [122]
121
Достоевский был очень расстроен вмешательством цензуры в «Записки из подполья»: «Уж лучше было совсем не печатать предпоследней главы (самой главной, где самая-то мысль высказывается), чем печатать так, как оно есть, то есть надерганными фразами и противореча самой себе. <…> Свиньи-цензора, там, где я глумился над всем и иногда богохульствовал для виду, — то пропущено, а где из всего этого я вывел потребность веры и Христа, — то запрещено…» — писал он брату Михаилу 26 марта 1864 г. (5; 375).
122
Подглавка IV из I главы октябрьского выпуска «Дневника писателя» за 1876 г. (23; 146–148). Смысл, вложенный в эту «исповедь самоубийцы» Достоевским, оказался не понят некоторыми читателями (более того — воспринят как оправдание самоубийства), и писателю пришлось в декабрьском выпуске «Дневника» писать достаточно пространное разъяснение в виде ответа некоему господину Энпе, автору критической статьи по этому поводу в одном из московских журналов (24; 43–54). По воспоминаниям Л.Х. Симоновой-Хохряковой, Достоевский был очень взволнован неправильным пониманием его «Приговора» и сказал ей во время ее визита к нему: «Теперь я даю себе слово до конца дней моих искупать то зло, которое наделал “Приговором” (Симонова-Хохрякова Л.Х. Из воспоминаний о Федоре Михайловиче Достоевском // Ф.М. Достоевский в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 355).
Может быть, «Приговор» — это и не та, тогдашняя РУКОПИСЬ (выяснить, когда «зарезали», — в рукописи или в корректуре). Может быть, это по памяти сделано.
Но: во-первых, это тоже христианнейший монолог, во-вторых, и он тоже был понят с точностью до наоборот, так что Достоевскому — теперь уже публично, а не в письме брату или в разговоре с редактором, цензором — пришлось объясняться. Во-вторых, «музыка», тон, настрой, ритм… Вероятно, можно сделать, нужно сделать и лингвистический анализ: этот «кусок живого душевного тела» — оттуда, это та же группа крови. Ведь к тому же: «Записки из подполья» кончаются как бы дурной бесконечностью. Там есть примечание от автора: Подпольный клянется больше не писать, но: «конечно, не удержался»…
«Приговор» — по художественной логике и есть финал, последний аккорд, к тому же еще: пожалуй, никогда Достоевский столь ОСОЗНАННО МУЗЫКАЛЬНО не чувствовал, как при создании «Записок из подполья» («Ты понимаешь, что такое переход в музыке. Точно так и тут…»).
И еще о «Приговоре»:
И вдруг подтвердилось (из авторского предисловия к «Запискам…»): «В 1-й главе, по-видимому, болтовня; но вдруг эта болтовня в последних 2-х (!!! — Ю.К.) главах разрешается неожиданной катастрофой». «ДВУХ»! но осталась-то одна глава! Стало быть, вероятно, третью и зарубили. Вторая (после первой), а первая — дикий монолог, «болтовня»!; вторая — стало быть, уже катастрофа — Подпольный и Лиза, действительно катастрофа, действительно неожиданно, но НЕ «окончательно: какая „окончательная“, когда последняя строчка от имени Подпольного такова: „Ну, довольно, не хочу я больше писать “из Подполья”“.
После этого — отбивка — от автора: «Впрочем, здесь еще не кончаются “Записки этого парадоксалиста” ((!) Будет ясно чуть позже. — Ю.К.). Он не выдержал и продолжал далее, но нам тоже кажется, что здесь можно и остановиться».
Во второй главе — полуокончательность. «Окончательность» есть окончательность, то есть — самоубийство.
Еще раз: должно было быть две главы. Осталась одна. Две главы — катастрофа, «неожиданная катастрофа». Без третьей главы КАТАСТРОФЫ нет.
Никто не искал, и, насколько я помню, никто не «застрял» мыслью своей на этом…
Не мог пока найти (самому крайне интересно проверить), но помнится:
1) Достоевский кому-то писал в частном письме — в отчаянии — «Меня не поняли, я не так понят, объяснюсь…»;
2) и объяснялся уже публично в «Дневнике писателя» насчет «Приговора», называя автора «Приговора» парадоксалистом…
Задачка: с одной стороны, Достоевский (согласно свидетельству Симоновой) в панике от того, как поняли его «Приговор»… Остаток жизни посвящу, чтобы исправить…
С другой — непосредственный ответ (сверить даты — визита Симоновой и ответа), жесткий ответ «Н. П-му».
Но, может быть, действительно реальный ответ Достоевского — это «Сон смешного человека»?..
«Сон смешного человека» как финал жизни и творчества Достоевского. Каждая строчка, слово каждое в «Сне» несут в себе все созданное дотоле. Скажут: каждое художественное произведение должно восприниматься как таковое, само по себе, и не важно сопоставлять его с другими. Ну и оставайтесь при этих своих убеждениях. А я останусь при своих: непостижим «Сон смешного человека» без этого сопоставления. Сопоставление выявляет и отгранивает «Сон» как скрытую исповедь творца, как его духовную автобиографию.