Время от времени он просил меня уйти, но тут же добавлял:

— Ты уйдешь, я останусь один, и черные мысли, как черные мыши, будут все время пробегать.

И я оставалась. Погодя спросила:

— Ты все-таки рад, что я пришла?

— Да, конечно рад.

Он погладил мою руку и поцеловал.

Когда он выходил в коридор, меня поражала не только его худоба. Но и то, как он за что-то извинялся и за что-то благодарил, обращаясь к кому-нибудь из персонала.

В следующий раз Борис снова встретил меня без радости.

— Твой вчерашний приход расстроил меня. Я плохо спал и чувствовал себя хуже обычного.

— Обещаю тебе, что мы не будем касаться вчерашних тем.

И вдруг, как будто не было этого короткого вступления, он спросил, что я ему принесла. Это было по-детски трогательно.

— Я поем — и ты сразу же уходи.

— Хорошо, но только я должна у тебя отдохнуть.

— Это твое право. — И стал есть. Поев, спросил: — Отдохнуть здесь, в этих жутких условиях?

— Для того чтобы прийти в больницу к часу, мне приходится делать все быстро, сердце выдерживает с трудом. Здесь я сижу, даю отдых сердцу, разговор с тобой мне приятен. А приятный разговор — тоже хороший отдых.

Когда я собралась уходить, он удержал меня:

— Посиди еще, если не торопишься.

Мы говорили о разном. Уверял, что я почти не меняюсь. Вспоминал меня в какой-то черной кофточке. Говорил, что Петя прекрасно выглядит. Много спрашивал о далеком и близком, поражая своей памятью, хотя жалобы на ослабление памяти повторялись.

Следующие мои посещения были более спокойными для меня, да, пожалуй, и для Бориса. Он радовался моему приходу, ждал меня и вкусную еду. Проявлял большой интерес ко всему, расспрашивал. Мне удалось смягчить его категорическое «нет» на посещения его в больнице; он разрешил Юре Трифонову побрить себя, и после этого Юра стал к нему приходить. Удалось мне, прибегнув к небольшой хитрости, добиться того, что Борис стал выходить в больничный сад.

К тому времени доктор Берлин настаивал на ежедневных прогулках в больничном саду. Борис не хотел. Он сопротивлялся любым переменам в своей жизни. Дни стояли жаркие, в его закутке было душно… Как-то я попросила Борю выйти со мною в сад, поскольку очень душно, а предстоит еще возвращаться домой. При этом присутствовал доктор. Он горячо поддержал эту идею. Боря нехотя согласился. Мы пошли в сад, немного побродили и посидели. Потом я заметила, что Боря ждет наших прогулок.

Особое место в наших разговорах занимал Давид Самойлов, его стихи, семья, денежные дела, пярнуская жизнь. Однажды вошла в палату, а Боря сидит напряженный и сразу говорит:

— Нет памяти. Все утро не мог вспомнить строки из Дезькиного “Я маленький, горло в ангине…”. Как я мог забыть, ведь это классика!

— Но ты же вспомнил.

— Все равно памяти нет.

Я молчала, твердо зная, что разбивать его представления о себе нельзя.

Дезик всегда интересовался новостями о Борисе, просил рассказывать о нем со всеми подробностями. Как-то рассказала о приведенном выше эпизоде. Было видно, как этот рассказ дорог ему. Уже когда Бориса не стало, Дезик в очередной приезд к нам в Ленинград попросил меня снова рассказать ему этот эпизод. И на этот раз был так же взволнован, долго молчал, и я чувствовала, что ком подступает к его горлу.

Как-то, когда разговор зашел снова о деньгах, я сказала:

— Но ведь у тебя идут две книги, значит, деньги будут.

— Нет. Это все потеряно. Я не способен работать. А рукописи надо дорабатывать.

— Боря, кстати, Витя Фогельсон звонит и очень просит, чтобы ты разрешил ему прийти. Он тебя любит и хочет навестить. Он захватит с собой рукопись, и вы немного поработаете, у него есть вопросы.

— Я никого не хочу видеть и не смогу быть ему полезным.

Мне пришлось вновь прибегнуть к хитрости:

— Боря, книга уже почти готова, она в плане, и от ее выхода зависит зарплата редактора и премии в издательстве и типографии.

Я желала выхода книги, понимая, что это принесет Борису радость, убедит его, что он не потерян для литературы и способен работать. Я надеялась на избавление Бориса хотя бы от двух навязчивых «пунктов»: потери работоспособности и безденежья. Мои усилия не пропали даром, Борис согласился.

Витя приходил, и в следующем году книга вышла. Это были “Неоконченные споры”. Борис, обычно даривший книги Пете или нам вместе, «Неоконченные споры» надписал мне отдельно. Так в нашей семье остались две одинаковые подаренные им книги. На одной написано: “Пете — первому другу”; на другой “Ире Горелик — с предками и потомством. С любовью. Борис Слуцкий. 9. 11. 1978”» [360] .

С тяжелым сердцем вспоминает свой единственный визит в больницу и Наталья Петрова:

«…приехала на Ленинский проспект и стала искать психосоматическое отделение 1-й Градской. Оно спрятано в чахлых зарослях. Даже вековые деревья и старинность больницы здесь уходят и остается мусор, задворки и глухая закрытая дверь. Все отгорожено от нормальной жизни. Когда-то Борис говорил, что я вынослива, выдерживаю постоянную стиснутость своей души надеждой и отчаянием, ее обвалы и землетрясения. Я удивлялась и не очень верила ему, мне казалось, что все не так уж плохо, что все это — свойства живой человеческой души. Теперь моя душа, действительно стиснутая надеждой и отчаянием, дрожала, готовясь к встрече с другой душой, перешедшей грань и живущей в других измерениях. А это была большая и сильная душа. Я написала записку: “Борис, пожалуйста, не прогоняйте меня” — и стала ждать… слушая, как стучит мое сердце где-то в горле. Меня впустили. На мою записку он сказал: “Эту надо пустить”.