В другом письме брату Борис радуется появлению своего внучатого племянника и жалуется на дурное отношение сестры к заболевшей Александре Абрамовне: «Что касается мамы, то не верится, что Мура, при ее больших административных способностях (других у нее нет), не смогла бы нанять за 50 рублей в месяц медсестру из числа хотя бы своих подчиненных, которая дважды в день кормила бы маму. Впрочем, если у нее есть другой план… я готов субсидировать». (В дальнейшем Борис перевел маму в московскую больницу, часто был у ее постели и организовал уход за ней.)

«Дорогие родственники! Мы сняли полдома в Тарусе. Будем рады, если вы нанесете нам визит, благо вам как автовладельцам передвигаться по Калужской области сподручнее. Дорога Серпухов — Таруса — тридцать километров — вполне проходима».

Из Коктебеля в 1960 году: «Дорогой Фима, дражайшие Рита и Леля! Почему вы не пишете мне? Я, все-таки, старший в семье, а образование, которое вы получили, позволяет предполагать в вас элементарную грамотность. Как вы собираетесь коротать лето?.. Фима! Если сможешь, достань мне медикаменты и, когда будешь в Москве — оставь на письменном столе».

Но все это было много позже. Возвратимся в Харьков начала двадцатых годов. В Харькове Слуцкие жили на пролетарской окраине, в районе Плехановки.

Убогий коммунальный одноэтажный дом напоминал кирпичный барак. Фасадом своим он выходил на площадь знаменитого Конного базара.

То, что называлось квартирой Слуцких, находилось в конце длинного коммунального коридора и представляло собой две среднего размера комнаты, из которых одна не имела окна, а другая, хоть и с окном, была полутемной. Хлипкий дощатый пол был на уровне земли. Выгороженный занавеской угол для керосинки служил кухней. Но в комнате стояло пианино — приданое Александры Абрамовны. К Слуцким можно было попасть из темного коридора, мимо дверей соседей. Уборная была во дворе. Окна дома выходили на базарную площадь, а единственное окно Слуцких — во двор, который был не лучше шумной и грязной базарной площади. Какая-то артель развернула здесь рыбокоптильню. К запахам рыбы примешивался сладковатый запах грохотавшего за стеной маслобойного завода.

Жизнь двора во многом, если не во всем, определялась соседством с базаром.

Жителю современного большого города трудно себе представить базар времен нэпа. Продажа шла с телег. Поставленные впритык телеги образовывали торговые ряды, где продавали молоко, мясо, муку, сено, птицу, скот, домотканное рядно, глиняную посуду; осенью и зимой — дрова. Здесь же на привязи толклись сотни лошадей. Молоко предлагали в трехлитровых бутылях-«сулеях», простоквашу и варенец — в глиняных глечиках, мясо — частями туши, муку и овес — мешками, сено и дрова — возами, овощи и фрукты — ведрами. Из-под полы продавали самогон. «Культурная» часть базара — книжные развалы, домашний скарб, среди которого можно было нередко обнаружить дорогие антикварные вещи, отдававшиеся по незнанию практически за бесценок, — располагалась отдельно от телег. На подступах к базару кишели перекупщики, цыгане, мошенники. Базар жил как улей, над которым постоянно стоял русско-украинско-еврейский говор, крик продавцов, обманутых или торгующихся покупателей, пронзительные призывы к справедливости обворованных простофиль, мат и проклятья, рев скота, лай приблудных собак и свистки милиционеров. Аппетитные запахи свежих продуктов смешивались с вонью редко убиравшейся гнили и конской мочи. В примыкавшем к базару со стороны Конной улицы вытоптанном сквере и в палисадниках, заросших чахлой акацией, под окнами домов, окружавших базарную площадь, совершались сделки, орали песни пьяные, затевались кровавые драки. На фоне пестрой картины базара самой отвратительной деталью выглядели вечно пьяные старухи-проститутки.

Двор был продолжением, а в чем-то и началом базара. Многие соседи превратили свои квартиры в подобие складов, где за плату хранились товары, у некоторых были постоянные клиенты. С вечера двор заполняли телеги. Возчики разводили костер, готовили неизменный кулеш с салом и укладывались на ночь прямо под телегами. Нередко раздавались истошные крики проснувшихся возниц: это дворовые воришки пытались стянуть что плохо лежало. В общем, двор жил по законам базара (П. Г.).

Среди этой базарной стихии, как мирный островок, жила дружная семья, — шесть человек, — поражавшая соседей, привыкших к совершенно другим внутрисемейным отношениям, своей сплоченностью и культом детей.

Семья не отличалась достатком. Вспоминая те годы, Слуцкий писал:

Александра Абрамовна, мать поэта, происходила из интеллигентной семьи. Ее отец, дед Бориса, был учителем русского языка. В свое время Александра Абрамовна окончила гимназию. Была неравнодушна к поэзии и музыке. Одно время она преподавала музыку. Высокая, стройная, светлоглазая; прямые волосы придавали мужественность ее мягким чертам. Борис был внешне похож на мать. Добрая улыбка не сходила с ее лица, и вместе с тем в ее лице чувствовалась способность к подвигу — во имя детей, во всяком случае. Ее сердце было открыто для других; чужие радости и горести вызывали в нем чуткий отклик. Об этом вспоминают школьные друзья Бориса, бывавшие в их доме. В трудные тридцатые годы она не отпускала живших впроголодь ребят без того, чтобы не накормить, и делала это без какого-либо намека на публичную благотворительность. У матери Бориса его друзья получили первые уроки деликатности.

Натура широкая, неравнодушная ко всему, что происходило в мире, она всю себя без остатка отдавала детям. Ее отличала глубокая интеллигентность — качество довольно редкое в окрестностях Конного базара. Это проявлялось во всем: в воспитании детей, в отношениях с соседями. Люди, привыкшие к семейным скандалам и дворовым потасовкам, старались сдерживать себя в ее присутствии.

Детей она любила одинаково сильно. Но Борис занимал в ее душе особое место. Он рано дал почувствовать свою незаурядность, и к той доле любви, которая ему причиталась, примешивалось в материнском сердце и чувство гордости. Она угадывала высокое предназначение сына, и чувство ее не обмануло. Дочь своего отца, она не только поняла, но и одобрила выбор сыном литературного пути.