Шрифт:
Осенью 1927 года Борис поступил в первый класс 11-й школы. Школа находилась на Молочной улице, в двух кварталах от дома. Четырехэтажное здание бывшей гимназии, облицованное зеленой керамической плиткой, выделялось среди подслеповатых домишек и мазанок пролетарской окраины. К его двору примыкал большой ухоженный плодоносящий сад, гордость школы, сохранивший первозданный вид с гимназических времен благодаря неусыпному вниманию Михаила Ивановича Дубинченко — бывшего учителя гимназии, а затем директора школы. Он был кумиром учеников. Усы, свисавшие по обе стороны рта, делали его похожим на запорожца. Жил он при школе. Его квартира и кабинет располагались на четвертом этаже рядом с кабинетом биологии, которую Михаил Иванович преподавал в старших классах. Знаменитый сад был для него как бы продолжением кабинета биологии. В начале тридцатых годов этот добрый и уважаемый человек стал жертвой борьбы с украинизацией и неожиданно для учеников исчез.
Печальную известность школе принесла трагедия, разыгравшаяся в ее стенах за год до того, как маленький Борис стал ее учеником. В зале одного из верхних этажей во время киносеанса вспыхнул пожар. Зал был полон детей. Сам по себе огонь не грозил тяжелыми последствиями, но в панике все бросились к единственному выходу на лестницу. Массу обезумевших школьников лестничные перила не выдержали. При падении и в давке погибло несколько десятков детей. Их хоронил весь город. Об этой трагедии помнили и говорили много лет спустя (П. Г.).
Школа была семилетней, десятилетки появились позже. В старших классах в те годы учились рослые ребята, сверху вниз смотревшие на первоклашек. В памяти соучеников Бориса осталась фамилия ученика выпускного класса Пети Кизенко. Он был гордостью школы. Рослый, красивый парень был знаменит как изобретатель какого-то нового тепловоза. Его помнили с рулонами ватмана под мышкой — чертежами своей задумки. Возможно, его идеи были разумны, но для них еще не приспела пора.
С приходом Бориса Слуцкого 11 — я харьковская неполная средняя школа обретала новую знаменитость — пока еще среди учеников своей и соседних школ.
Наши первые с Борисом школьные годы всплывают в памяти чередой ярких событий, не всегда оцененных в то далекое время. Последующие годы придали им смысл и значение.
Вспоминается наше знакомство ранней весной 1930 года. Так случилось, что меня и Бориса наши родители в один и тот же день послали за керосином. В очереди у керосиновой бочки мы и познакомились. Если бы я мог в тот день предвидеть, что познакомлюсь со школьной знаменитостью, с будущим известным поэтом, вряд ли бы с такой неохотой взял грязный бидон и поплелся в очередь.
Жили мы рядом, учились в параллельных классах, но не знали друг друга. Со знакомства началась и наша дружба, которую мне трудно объяснить какими-то моими достоинствами. Не будучи способным найти объяснение причинам нашей взаимной привязанности, я тем не менее всегда рассматривал нашу дружбу как драгоценный подарок судьбы» (П. Г.).
Как представляли себе юного Бориса его соученики по 11-й школе? Его интерес и знание гуманитарных предметов поражали не только сверстников, но и учителей. Он мог назвать без запинки несколько десятков городов любой из крупных европейских стран и о многих из них рассказать. Особенно знаменит был Борис знанием истории, которую любил больше других предметов. Его коньком была история революций. В одном из своих стихотворений он вспоминал, как его учитель истории предложил классу назвать известные революции. Большинство назвало две, один — три. Слуцкий назвал сорок восемь и навсегда испортил отношения с учителем истории. Это казалось цирковым фокусом, чудом. Лучше всего Слуцкий знал Великую французскую революцию — не по школьным учебникам, а по монографии французского социалиста Жана Жореса, убитого в Париже летом 1914 года шовинистом Вилленом.
В начале семидесятых годов Слуцкий с иронической мудростью объяснил свое подростковое пристрастие к истории Великой французской революции в тридцатые годы в тогдашней столице Украины, Харькове. Стихотворение «Три столицы. (Харьков — Париж — Рим)» стоит процитировать целиком:
Совершенно изолированно от двора, от семьи и от школы у меня были позиции свои во Французской революции. Я в Конвенте заседал. Я речи беспощадные произносил. Я голосовал за казнь Людовика и за казнь его жены, был убит Шарлоттою Корде в никогда не виденной мною ванне. (В Харькове мы мылись только в бане.) В 1929 в Харькове на Конной площади проживал формально я. Фактически — в 1789 на окраине Парижа. Улицы сейчас, пожалуй, не припомню. Разница в сто сорок лет, в две тысячи километров — не была заметна. Я ведь не смотрел, что ел, что пил, что недоедал, недопивал. Отбывая срок в реальности, каждый вечер совершал побег, каждый вечер засыпал в Париже. В тех немногих случаях, когда я заглядывал в газеты, Харьков мне казался удивительно параллельным милому Парижу: город — городу, голод — голоду, пафос — пафосу, а тридцать третий год моего двадцатого столетия — девяноста третьему моего столетья восемнадцатого. Сверив призрачность реальности с реализмом призраков истории, торопливо выхлебавши хлебово, содрогаясь: что там с Робеспьером? Я хватал родимый том. Стремглав падал на диван и окунался в Сену. И сквозь волны видел парня, яростно листавшего Плутарха, чтобы найти у римлян ту Республику, ту же самую республику, в точности такую же республику, как в неведомом, невиданном, неслыханном, как в невообразимом Харькове.Юношеское заблуждение оказалось путем к истине. Давным-давно Гегель сказал: «Истина — такая сила, что содержится и в заблуждении». Читающий подросток воспринимает мир пореволюционной действительности в столице советской Украины как мир Французской революции в столице Франции. Он в восторге от этого мира. Правильно ли он воспринимает этот мир? Насколько правомерен его восторг? Постаревший Борис Слуцкий с иронией относится к нему, но — и вот тут самый важный поворот темы — именно он, постаревший Борис Слуцкий, видит, в чем была правота этого подростка и юноши.
Неистребимость утопии, неубиваемость стремления к всеобщему счастью, к тому, что называется теперь «социальной справедливостью», — вот о чем написано это стихотворение. Это — один уровень, общечеловеческий. Другой — социальный, социально-психологический. Оказывается, что революции, рывки к невиданному обновлению мира, связаны, сцеплены с архаикой, с традицией, с древностью. И как подросток в Харькове 1929–1933 годов пытается оправдать увиденное им на улицах примерами из истории Французской революции, так и подросток из Парижа 1789–1793 годов готов древнеримскими добродетелями оправдать современный ему террор.