— Как фамилия? Акулинич? Подождите.

Затем другой голос, мужской, с холодной вежливостью подтвердил, что Акулинич арестован и находится в следственном изоляторе, свидания и переписка запрещены до окончания следствия, а передачи приносить можно раз в неделю…

И потянулись жуткие недели. Осень словно оплакивала Сашин арест: дожди лили бесконечно, и ветер дул остервенело, и заметно вздулась Нева. Опасались наводнения.

Лариса держалась хорошо. Отвозила передачи, читала и перечитывала коротенькие Сашины записочки (дозволялось только извещать, что передача получена). Пробивалась к следователю, и один раз таки пробилась. Вежливый блондин в темном костюме, слегка шепелявя (и было в этом нечто странно обнадеживающее), сообщил ей, что следствие идет к концу и что Акулиничу будет предъявлено обвинение по статье 190–1. Что это означает? Означает систематическое распространение клеветы и измышлений, порочащих советский строй.

— Но он не виноват! Никакой клеветы нет! — быстро заговорила Лариса, и мольба была в ее голубых глазах. — Вы поймите, поймите, он только хотел, чтобы исполнялись законы… Чтобы не было лжи… Он талантливый ученый…

— Успокойтесь, пожалуйста, — сказал блондин. — Суд все учтет и вынесет решение строго по закону.

«Суд все учтет», так она и пересказала дома Анке свой разговор со следователем. Анка была уже не ребенком, ей шел тринадцатый год, и она все понимала.

— Мамуля, — сказала она. — Я слышала твой разговор с дядей Витей об адвокате. Очень дорого стоит хороший адвокат. Вот я и подумала: я могу зарабатывать на портретах.

— На каких портретах?

— Вождей. Мне в Доме пионеров однажды предложили — к празднику нарисовать на холсте портреты Ленина и Брежнева. Сухой кистью. Я умею…

— Анечка, никаких портретов! Придумала тоже.

— Мама, за это хорошо платят.

— Нет, нет! Спасибо, дочура, что ты заботишься, но…

— Не отговаривай меня, пожалуйста. Ты же сама говорила, папе нужен хороший адвокат.

Лариса всмотрелась в дочку, в ее синие глаза под светло-рыжим начесом — и порывисто устремилась к Анке. Они стояли обнявшись и плакали, пытаясь скрыть друг от друга слезы.

У Ларисы действительно теперь, без Сашиной кандидатской зарплаты, не было денег для оплаты адвоката. Неожиданно помог Юра, неугомонный кудлатый Недошивин. Он носился по Ленинграду, с веселым, вызывающим даже азартом уходя от топтунов, исчезая в проходных дворах. Он был вхож в квартиры тех, кого стали называть правозащитниками, от него Лариса впервые услышала новое словечко «диссидент». Юра и связал ее с адвокатом Калашниковой, получившей известность как официальный, то есть допускаемый властью, защитник диссидентов. Это была пожилая седоватая дама с тощей фигурой и несколько выпученными — не от базедовой ли болезни? — глазами. Ларисе, приведенной к ней Недошивиным, она сразу сказала, что берется защищать Акулинича бесплатно.

Вообще, войдя в круг этих, прежде ей неизвестных людей, Лариса поняла, что тут руководствуются не корыстью либо тщеславием, а прежде всего взаимной помощью. Это были люди, как правило, небогатые, часто изгнанные из институтов, с хорошо оплачиваемых мест. Люди, сделавшие выбор, переборовшие страх минувших десятилетий. Они помогали друг другу не только морально — скидывались по десятке, по четвертной, чтобы материально поддержать семью арестованного. И еще уразумела Лариса: лишенные возможности выражать мысли тут, на родине, они — некоторые из них — публиковали статьи и интервью на Западе. Увы, это тоже было российской традицией — начиная с Герцена.

А Колчанов тоже попытался помочь. Его тесть, Лапин, хоть и пребывающий на пенсии, не утратил прежних связей в органах, в которых проработал сорок с лишним лет. Два года назад он помог вытащить из психбольницы колчановского фронтового друга Цыпина. Теперь Колчанов попросил тестя вступиться за Акулинича. И произошел у них такой разговор.

— Это тот Акулинич, который трактат написал?

— Да, — сказал Колчанов. — Вы трактат читали, Иван Карлович, сами видели, что ничего в нем нет…

— Он еврей?

— Акулинич? Нет, он по отцу белорус, по матери русский. Да и какое значение имеет…

— Имеет, — отрезал Лапин. Его выбритая большая голова отражала свет люстры. — Мы живем в многонациональном государстве, и никто не должен выпирать. Особенно евреи.

— Акулинич не еврей, — повторил Колчанов, хотя раздражение закипало в нем. — Он честный парень, никакой не враг. Просто принял решения Двадцатого съезда близко к сердцу…

— Очень жаль, что на Двадцатом съезде Никите не заткнули рот. — В глазах Лапина мелькнули злые огоньки. — Вытащил, дурак, на съезд свои обиды. А о последствиях не подумал.

— Хрущев сделал великое дело — выпустил из лагерей миллионы невинных людей.

— Он сам сажал.

— Он первый из вождей понял, что рабский труд непроизводителен. Что он растлевает страну…

— Это тебе напел твой Акулинич? Не было рабского труда! Были стройки, на которых перевоспитывались оступившиеся люди.

— С вами бесполезно спорить. — Колчанов закурил, пальцы у него дрожали. — Я просто прошу помочь честному человеку…

— Нет! — Лапин с шумом подтянул под кресло, в котором сидел, ноги в огромных ботинках. — Такие, как твой Акулинич, сеют смуту в головах. Они, дай им волю, сдадут государство мировому империализму…