— Какая-то чертовщина прямо… — И — обращение к Саше: — Не знаю, что с вами делать, Акулинич…

Нет, нет, вначале было разбирательство в парткоме. В ответ на суровые слова секретаря Петрова «объясните свое хулиганское поведение», Саша произнес страстную тираду, в которой смешались его гнев и печаль, вопила гонимая нищая юность и воздавалось должное мужественному возрождению исторической справедливости…

— Акулинич, — строго прервал его Петров, — мы не для того собрались, чтоб слушать ваши, а-а, абстрактные рассуждения…

— Они не абстрактны! — отрезал Саша. — Вот сидит человек, — ткнул он пальцем в Лазорко, сидевшего с отрешенным видом, — конкретный носитель страшной чумы доносительства, с помощью которой НКВД расправлялся…

Остановленный, лишенный слова, он сел и, набычась, слушал замечания Петрова о невыдержанности.

Плавно и как бы с давней затаенной, но вот прорвавшейся наружу грустью говорил Лазорко:

— Вы, молодые, плохо представляете то время. Двадцатидвухлетнего парня вызывают в Большой дом и говорят: у вас в лаборатории работает враг. Он регулярно связывается по радио с Чикаго. Мы знаем, что он передает секретные сведения. Что должен, по-вашему, делать ошарашенный парень? Крикнуть: «Врете вы всё»? Да и как бы он посмел усомниться в компетентности чекистов?..

— Но вы же близко знали отца! — выкрикнул Саша. — Вы не могли не знать, что никакой он не враг!

— Акулинич, я не давал вам слова, — сказал Петров. — И что бы ни говорили, не надо забывать, а-а, как ловко маскировались враги. Продолжайте, Григорий Григорьевич.

Лазорко, маленький, в длинном клетчатом пиджаке, был — сама искренность. Конечно, он сожалеет о своем поступке, но поступить иначе было просто невозможно. Ему понятна горячность Акулинича, его боль за отца. Он готов простить ему донкихотский наскок — если, разумеется, Акулинич принесет извинения.

Извинений Саша не принес.

Прения по необычному этому «делу» были, скажем так, тоже необычными. Одни осуждали Сашу за самоуправство («Это какой-то суд Линча», — сказал один доцент, специалист по электрическим машинам). Другие — оправдывали. Колчанов предложил, ввиду очевидной многозначности «дела», ограничиться вызовом обоих «фигурантов» на заседание парткома. Но прошло — незначительным большинством голосов — предложение объявить Акулиничу А. Я. выговор за «поведение, граничащее с хулиганством».

— Саша, — сказал ему на следующий день Колчанов в институтской столовой, — вы типичный возмутитель спокойствия.

— Если имеете в виду спокойствие болота, — ответил Саша, трудолюбиво перепиливая тупым ножом твердую сосиску, — то да, я возмутитель, А что, по-вашему, я должен был сделать, когда узнал, кто настучал на отца?

Колчанов пожал плечами:

— В прежние времена били морду и шли стреляться.

— Вот именно! Но теперь-то вместо дуэли — партком… Пусть я теперь хулиган, но моя пощечина останется на щеке доносчика. Позвольте хотя бы такой малостью пометить негодяя. — Мощным глотком чая Саша запил неподатливую сосиску.

Его вызвали «на ковер» к ректору.

— Акулинич, — обратил ректор к Саше крупное рыхлое лицо. — Поставлен вопрос о вашем увольнении из института.

— Ну что ж. — Саша растерянно помолчал. — А собственно, за что, Иван Федорович?

— Что за выходки себе позволяете? Лазорко — известный ученый, без пяти минут членкор.

— Он оболгал и погубил моего отца.

Ректор побарабанил по стеклу стола толстыми пальцами. Бог знает, какие мысли текли за его огромным заслуженным лбом. Многие годы он умело обходил опасные идеологические рифы. А тут… чертовщина какая-то прямо…

— Не знаю, что с вами делать, Акулинич, — сказал он. И, еще побарабанив: — Ну, вот что, сгиньте с моих глаз долой. И ведите себя прилично!

А с нового учебного года Лазорко сам ушел из института. Ему, несомненному в скором будущем члену-корреспонденту, предложили возглавить в Москве новый академический институт.

25

На исходе октября (опять октябрь!) огромные простыни докладов Хрущева и речей делегатов XXII съезда заполнили газетные листы. Съезд был необычный. Одно дело — цифры всевозможных достижений, это было привычно и в голову не ложилось, хоть партпрос и требовал данную свыше цифирь запоминать. Но другое дело — резкие обвинения антипартийной группы — Молотова, Кагановича, Маленкова и других, да еще упоминался, как припев, «и примкнувший к ним Шепилов». Эта певучая фраза, словно написанная четырехстопным хореем (наподобие «Прибежали в избу дети»), хорошо запомнилась.

Но опять же другое дело — новая программа партии, призывающая за двадцать лет достичь коммунизма! Это было — ах! Повсюду — в квартирах, конторах, в троллейбусах — пристрастно обсуждали: каждой семье в конце срока, это значит — к восемьдесят первому году — отдельную квартиру… и бесплатный городской транспорт… бесплатные обеды на предприятиях… Неужели так вот и наступит он — долгожданный, несбыточно-прекрасный, голубой, за который столько пролито горячей крови…

А Лариса, дитя природы, в докладе читала только те места, где «смех» и «оживление». Вычитала смешное, где говорилось насчет брака в работе: «Акуля, что шьешь не оттуля? — А я, матушка, еще пороть буду». И дразнила Сашу, отвлекая от усердного чтения газетных простынь, кричала из кухни: