— Акуля, что шьешь не отгуля?

Анка тоже пищала:

— Акуля, что шьешь какакуля?

— A-а, и ты — дразниться? — притворно сердился Саша. — Вот я тебя!

Он гонялся за хохочущей Анкой вокруг стола по комнате. На грохот опрокидываемых стульев прибегала из кухни Лариса, всплескивала руками в комическом испуге.

В ночь на 4 ноября Лариса вдруг проснулась, словно от толчка в грудь. Лежала без сна, слушая вкрадчивый шорох снега по стеклам окон. Тоска накатывалась, как волны на берег моря. Лариса тихо встала, пошла босая на кухню, выпила кружку воды.

— Что случилось? — спросил Саша, когда она вернулась в постель.

— Акуля, как хорошо, что ты проснулся! — Она прильнула к нему. — Мне что-то страшно…

— Ты маленькая глупая трусиха. — Саша обнял ее, и она жарко задышала ему в ухо. — Ты моя трусиха-торфяниха, — шептал он, лаская ее. — Ничего не бойся. Спи.

А утром пришла телеграмма от матери: скончался отец. Лариса вылетела в Киров на похороны. Конечно, доктор Коган был обречен, но Тамара Иосифовна тянула его изо всех сил — еще год, еще полгода, — и вот страшная болезнь перетянула канат…

В среду 8 ноября Лариса возвратилась домой. А десятого Саша ночной «Стрелой» выехал в Москву — на математический симпозиум.

Перед отъездом Лариса ему строго наказала навестить в Москве Тату, младшую сестру, учившуюся на последнем курсе в консерватории.

— С Татой что-то неладно, — сказала она. — На похоронах вдруг страшно разревелась, упала на папин гроб, билась в истерике. Она ничего не сказала о себе, не хотела маму расстраивать, но я-то вижу: опять у нее что-то произошло. Наверное, очередной неудачный роман. Ты должен с ней поговорить.

— Ладно. Она по-прежнему живет у дядюшки?

— Да. Когда мама рассказала… Папа перед смертью написал записку, он же говорить уже не мог, мама с трудом разобрала: «Уезжайте в Израиль». И когда мама рассказала нам об этом, Татка ухватилась, как рыба за крючок: «Давайте уедем! Уедем, уедем!» Кричит, вся в слезах — прямо неврастеничка…

Ехал Саша в одном купе с профессором Андреевым, тоже, разумеется, приглашенным на симпозиум. Ночной экспресс мчал их заснеженными полями, на столике тихонько звенели ложечки в стаканах из-под чая. Андреев и Саша лежали под одеялами на своих полках и в темноте вели разговор о недавно вышедшем русском издании книги Норберта Винера «Кибернетика и общество».

— Меня нисколько не смущает, когда Винер сравнивает человеческий организм с обучающейся машиной, — сказал Андреев. — Нет смысла спорить, живая ли машина или неживая, — это вопрос семантики, а не физики или биологии.

— Винер вообще предпочитает избегать таких понятий, как «жизнь» или «душа», — сказал Саша. — Сходство человека и машины он видит в том, что и тот и другая противостоят энтропии. Тем не менее, — добавил он, помолчав, — энтропия постоянно возрастает. И когда-нибудь неизбежно наступит тепловая смерть Вселенной. Все мы — терпящие кораблекрушение пассажиры на обреченной планете. Помните, Николай Романович? Мы пойдем ко дну, пишет Винер, однако и в минуту гибели должны сохранять чувство собственного достоинства.

— Александр Яковлевич, не забивайте голову абстракциями, отстоящими от нас, ныне живущих, на миллиарды лет. У Винера наиболее интересны мысли об обучении машины. Точнее, о научении как о форме коммуникативного поведения. Синапсы, передающие или не передающие импульсы в нашей нервной системе, вполне могут быть смоделированы в распределительном устройстве машины. Да это уже и делается. Информация проходит в машине так же, как и в организме человека, а значит, машину можно научить принимать решения.

— Нашим ЭВМ очень далеко до осмысленных действий.

— Да, мы, конечно, отстали за те годы, когда кибернетика была под запретом. Но работа идет по нарастающей. Наметился обмен информацией. Вы читали Эшби?

— Нет.

— Дам вам прочесть. Это замечательная книга. «Design for a brain». Можно перевести как «Проект для мозга», или «Конструкция мозга». Вы владеете английским?

— Немного.

Неудержимо мчался сквозь ночь экспресс, за опушенной шторой проносились огни неведомых станций. Было еще далеко до Москвы. И бесконечно далеко до тепловой смерти Вселенной.

Клонило в сон.

— У меня есть соображения относительно информатики, — доносился голос Андреева из бесплотной громады ночи, из непредставимых пространств остывающей Вселенной. — Поток информации нуждается в математическом упорядочении. Я бы хотел, Александр Яковлевич, привлечь вас к разработке… Вы спите? Ну ладно. Еще успеем поговорить.

26

График трехдневного симпозиума был плотный — с девяти утра, с перерывом на обед, до шести вечера. Доклады, их обсуждения… Саша попросил слова, возразил одному из докладчиков, маститому ученому, тот язвительно ответил. Саша схватил мел и принялся стучать по доске, выписывая длиннейшее уравнение, — получилось нечто жутко громоздкое, чуть не сползающее с края доски. Объявил: «Вот к чему приводит построение вашей модели». — «Ну и что? — высокомерно бросил докладчик. — Не вижу ничего опровергающего». — «Как же вы не видите, что тут один хаос, никакой эстетики! — сказал Саша. — Раз нет гармонии, значит, неверно!»