Ее слова звучали очень заманчиво, и на мгновение Матильда готова была отдать жизнь за любое из этих благ.

В разговор снова вмешалась Герлок.

– Вот только здесь никто не молится, – съязвила она.

Матильда в тот же момент хотела заявить, что нет ничего важнее спасения души, тем самым стремясь убедить себя в ничтожности борьбы за существование, которую она вела в лесу вместе с Арвидом и из которой вышла победительницей.

Но, прежде чем она успела произнести хоть слово, высказывание Герлок опроверг другой человек.

– Это неправда!

Матильда не заметила, что малыш Ричард уже не играл деревянным мечом, а подошел к ним, внимательно прислушивался к разговору и теперь с серьезным видом заявил:

– Мой отец много молится! Он набожный человек.

У мальчика был такой же живой и теплый взгляд, как у Спроты, а кудри не темные, какими казались издалека, а рыжеватые. Разве норманны не должны быть светловолосыми? С другой стороны, Арвид тоже сын норманна, но у него темные волосы.

– Арвид… Где Арвид? – спросила Матильда резким голосом.

– Монахи не могут заботиться о тебе, – уклончиво ответила Спрота.

– Но…

Герлок не стала смягчать суровую правду:

– Дадон и Арвид уже давно отправились в Жюмьежский монастырь.

Она больше ничего не произнесла, но Матильде, которая в ужасе оглядывалась по сторонам, показалось, что она услышала ее невысказанные слова: «Они ушли и ни разу не обернулись, чтобы рассказать, куда привели тебя, и чтобы с тобой попрощаться. Они были только рады от тебя избавиться».

Матильда никогда бы не подумала, что после холода, голода и утомительного блуждания по лесу что-то может причинить ей такую боль. Она хватала ртом воздух, не в силах объяснить себе такое безразличие, смириться с таким презрением. Арвид ушел… Просто ушел… Оставил ее одну, будто между ними не было того единения, будто они не согревали друг друга столько ночей, будто не было поцелуев… На ее лице застыла боль.

Только теперь во взгляде Герлок появилось сострадание.

– Пойдем. Тебе нужно помыться, немного поесть и переодеться, а потом ты сможешь рассказать нам обо всем, что тебе пришлось пережить. Здесь, в Фекане, почти ничего не происходит, поэтому все мы любим слушать рассказы.

Спрота снова подняла руку, чтобы коснуться плеча Матильды, но на этот раз девушка не отпрянула: она была слишком уставшей, грустной и разочарованной, чтобы этому воспрепятствовать. Какими бы обманчивыми ни были обещания этих женщин, отказавшись от их помощи, она осталась бы наедине со своим новым горем, неожиданно обрушившимся на нее с такой силой.

Арвид не просто ушел – он бросил ее, так же как и светловолосый мужчина на цветочном лугу. И если тот мужчина, по-видимому, трагически погиб, то Арвид совершил не что иное, как предательство.

Вслед за Герлок и Спротой Матильда вошла в дом, и с каждым шагом ее боль перерастала в возмущение, а обида – в ярость. «Если он смог уйти, не оглянувшись, – думала она, – и не посмотрев мне в глаза, то я тоже смогу жить дальше и больше никогда не произнесу его имени».

Арвид страстно мечтал о том, чтобы снова окунуться в привычное течение дней, выстричь тонзуру, ежедневно посещать богослужение, подолгу стоять на коленях в часовне и упорно работать над восстановлением монастыря. Раньше тяжелый труд часто доводил его до полного изнеможения, но теперь, несмотря на едва зажившую рану и долгие дни скитаний, юноша чувствовал себя на удивление сильным. Гордиться этим Арвид тем не менее не мог. Что бы он ни делал, его преследовали воспоминания и не покидало осознание того, что он не может просто продолжить жизнь в Жюмьежском монастыре с того места, где остановился.

Юноша почувствовал облегчение, когда его наконец пригласили к Годуэну, который, как и казначей Бодуэн, пришел из монастыря Камбре и обладал даже большей властью, чем его земляк, поскольку был аббатом. Арвид вместе с братом Дадоном прибыли в обитель несколько дней назад, но за это время ему не представилось возможности поговорить с Годуэном, а когда ошеломленные братья расспрашивали Арвида о том, что случилось, почему он так неожиданно исчез и вернулся именно сейчас, аббат велел им не задавать вопросов. Вероятно, он догадался, что молодому послушнику нужно несколько дней, чтобы прийти в себя, и что сбежал он не из-за неприятия своей судьбы.

– Почтенный отец, – низко поклонился Арвид.

В Жюмьежском монастыре пока еще не было отдельного дома аббата. Годуэн вместе со всеми спал в дормитории, слишком просторном для столь небольшого количества монахов, а гостей и братьев принимал в трапезной.

Годуэн молчал, и в этом не было ничего удивительного. Его речь всегда сопровождалась долгими паузами, и Арвид не мог с уверенностью сказать, был аббат благочестивым или же просто неразговорчивым человеком. Скорее всего, справедливо и то и другое, ведь тот, кто говорит мало, не произносит недостойных, греховных слов. Что же на самом деле пробудило в Годуэне стремление к праведной жизни – отрешенность, провидение или же неприязнь к людям и миру, – оставалось загадкой.

Не нарушая молчания, Годуэн ободряюще кивнул Арвиду, и тот заговорил, но, в отличие от аббата, не подбирал слов – они бурным потоком срывались с его губ. Молодой послушник рассказал все, почти все, и от этого тяжкий груз на его плечах стал немного легче, а на душе посветлело. Арвид не смог признаться аббату только в одном – в своем поцелуе с Матильдой.

«Собственно, почему нет? – с удивлением спрашивал он себя, когда закончил повествование. – Разве можно вообразить себе что-то более ужасное, чем быть сыном свирепого язычника? И если да, то почему более греховным поступком считаются именно прикосновения к привлекательной нежной женщине и поцелуй с ней?»