Мысль военкома всколыхнула его, но чем больше думал он об организации нового отряда, тем все мрачнее и морщинистее становилось его лицо. Напрасно Кляпа и Решето горячо нашептывали ему планы организации отряда, их страстность не захватывала партизанского командира, понявшего всю безысходность положения. Он знал, амурское и уссурийское крестьянство больше не доверит ему жизни своих сынов.

— Нет, товарищ Корзухин, — подняв бледное лицо, ни на кого не глядя, сказал Шулятиков. — Путь к искуплению вины потерян. Спасибо за доброту: я ждал твоей ненависти и тоже... ошибся.

— Нет, не ошибся, Шулятиков, — вспыхнув, ответил Корзухин. — Я ненавижу анархиста Ваську, и, если он придет в наш штаб, я буду вместе с большинством.

Степка Решето, катавший барабан нагана на ладони, стиснул зубы до окаменелости мускулов на лице. Следя сощуренными глазами за каждым движением губ военкома, он при последних его словах вдруг вскинул наган в упор и щелкнул курком.

Взбешенный спокойствием военкома, бросил наган.

— Эх, счастлив, стерва!

Костюков, наблюдавший за Решетом, с издевкой сказал:

— Беги к японцам, дайте, мол, патронов взаймы, военкома убить хочу.

Корзухин, повернувшись к Шулятикову, продолжал:

— ...но... но если этот Васька не явится в штаб, я и Костюков умолчим о том, что он остался жив. — Он тронул колено Костюкова и спросил: — Так, Костюков?

Наводчик не ответил.

Шулятиков понял, что Корзухин дает ему новую возможность жить. Но как он будет жить? Скрываясь от врага и презирая самого себя? Один? Без отряда?

«Нет, — думал Шулятиков, — я так жить не могу. Пусть лучше Корзухин и его товарищи ненавидят меня, но без отряда мне могила. Лучше в штаб, а там...»

Тонкие, как паутина, облака, пропитанные розовыми лучами заходящего солнца, медленно плыли на запад.

— В ночь надо пробраться Лешачьей тропой к пескам... — Это деловое соображение Шулятиков высказал твердо и спокойно, как будто перед этим не было никакой внутренней борьбы.

— А зря ты, Вася, идешь, — тяжело вздохнул Кляпа.

— Куда ни кинь, все клин, Никша, — горько улыбнувшись, ответил Шулятиков.

Жидкие тени густели. Затих над Лешачьей тропой птичий гомон, и гнилостная сырость поднялась над полосой бурелома зыбкой полосой тумана.

Ночью, когда беглецы переплывали реку, белую голову Степана Решето догнала японская надрезанная пуля. Корзухина намертво схватили цепкие пальцы судорог.

Шулятикова, Костюкова и Кляпу утром доставили в штаб. Около вагона начальника штаба, куда ввели трех с «Красноярца», собралась толпа красноармейцев. О гибели бронепоезда было широко известно по фронту, бойцы гадали, выберутся Дубач и Шулятиков или нет.

— Ну, вот сам и Шулятиков, а говорили сгибнет. Такие зря не пропадут.

— А что толку, что он вернулся.

— Действительно, что толку. Бронепоезд посадил, сам — на тебе! — вылупился. Где отряд оставил?

— На штыки бросил и конец. Лучше скажи, что ему за такое дело будет?

— Расстреляют и все.

— Но... но... расстреляют! Таких, как Васька Шулятиков, мало. Такие раз в году родятся. У него заслуг больше, чем промахов. Расстрелять... Не-ет!..

— Так, по-твоему, выходит, таких награждать, что ли, надо? Ты посчитай, сколь урону он сделал. За такое дело все заслуги черту на пуговки отдать надо, а Ваську...

— Что Ваську? — прервал разгорячившегося красноармейца хриплый бас с тамбура вагона.

Толпа оглянулась. В дверях на площадке стоял Шулятиков. Он прищурил правый глаз и смотрел на солнце.

— Расстрелять, значит, меня?.. Ладно. Да так, видно, и будет. Вины такой не прощают...

Дверь из вагона открылась, и часовой позвал Шулятикова. Он открыл правый глаз и, вскинув голову, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Ну, начинается. — И шагнул в вагон.

Через неделю фронтовой суд объявил приговор: Василия Шулятикова за неподчинение приказу командования и дезорганизацию партизанских отрядов расстрелять. Никифора Кляпина отправить на передовую линию фронта рядовым красноармейцем, Костюкова суд оправдал. Шулятиков предвидел такой приговор и примирился с неотвратимостью смерти. Ему только до боли было жаль, что свою боевую жизнь кончает он так позорно. Расставаясь после суда с Никшей, своим боевым помощником и другом, Шулятиков вспомнил о жене:

— Никша, — положив руку на плечо друга, сказал он, — найди когда-нибудь жену и расскажи ей все, как было. Пусть не горюет... — Рука его бессильно скатилась с плеча Кляпы и хлестнулась о кожаные шаровары. — Ну, Никша, прощай. Ты из-за меня не будешь даже партизанским командиром, но не жалей — ты все-таки умрешь лучше меня. Прощай, — и сжав до боли руку Кляпы, Шулятиков притянул его к себе и поцеловал. Повернулся к конвою.

— Ведите.

Кляпа не сказал Шулятикову ни слова. Глядя на широкую спину уходившего друга, все еще чуя боль в руке от его пожатия, думал: «Худая смерть для партизана, паскудная. Я бы так умирать не согласился.. Не согласился? — Кляпа горько улыбнулся. — Будто меня спрашивать стали бы!»