Корзухин, обескураженный поспешным согласием Шулятикова выполнить приказ, не успел высказать ему своих соображений о последствиях, которые угрожают всему фронту, если бронепоезд останется. Он почему-то не верил в искренность обещания Шулятикова и предупредил об этом Костюкова и Хребтова.

— А как поступить, товарищ Корзухин, — спросил Костюков, — если эти удалые ребята все же не подчинятся приказу?

Медленно шагая между вагонами, Корзухин думал, что ему делать, если Шулятиков все-таки решится обмануть его. Остаться на поезде означало разделить не очень радостную участь. Уйти с поезда — еще хуже, это значило потерять его.

— Я так думаю, — прервал молчание Хребтов, — с поезда нам уйти никак нельзя.

— Да, да, — согласился -военком, — бросить поезд это будет дезертирство. Сменить Шулятикова? В настоящих условиях это невозможно. На всякий случай я все же съезжу к военкому броневого дивизиона, а вы тут понюхайте, поговорите, может, что и узнаете.

И он скрылся под вагоном.

Вечерняя заря медленно, словно нехотя, угасала. С притушенными огнями станция могла бы показаться мирно уснувшей, если бы не шаркающие звуки в проходах между вагонами. Тяжело волоча ноги, проходили цепи отступающих бойцов.

Комендант станции с двумя спутниками торопливо, почти бегом, обходил составы, проверяя, не остались ли вагоны с грузом. Иногда полоска света от его фонаря падала на проходивших бойцов, и тогда можно было видеть угрюмые, упорно-сосредоточенные лица.

Скоро снялся и медленно поплыл к зеленому огоньку семафора состав порожняка. Следом за ним, волоча непомерно длинную тесьму вагонов, пошел другой. К двенадцати часам покинул станцию последний состав, линии путей оголились, и только напротив станции чернело длинное тело бронированного «Красноярца». Паровоз густо чадил и изредка выталкивал клубы пара. Они медленно обволакивали холодное чудовище и таяли.

По обе стороны поезда незримо ходили в сумерках часовые, и казалось, что «Красноярец» безлюден, потерял силу движения и в бессильной чугунной ярости грозит кому-то остывшими стволами из мертвых бойниц.

В час ночи «Красноярец» тяжело вздохнул, выпихнул клубы дыма и искр, дрогнул и подался в сторону ушедших эшелонов, но вдруг неожиданно дернулся назад, и из-под щита, прикрывавшего вход на паровоз, на перрон станции выпал человек.

Поезд скоро сгинул в темноте, а человек медленно поднялся на руках и, обессиленный этим напряжением, снова упал, зло ругаясь: «Тайгачи проклятые...»

Отряд Красильникова отошел в Засушливый лог на час позже срока. Вызванный в штаб Красильников объяснил опоздание тем, что ему пришлось уговаривать свой отряд отбросить безумную затею Шулятикова. О своем решении он послал известить Шулятикова, но посланный не вернулся, и он, Красильников, не знает, где «Красноярец» и отряд Дубача.

Со стороны Красной Речки, вспыхнула канонада и вскоре смолкла. На взмыленных конях прискакали щелкунцы. Подобранный на станции и привезенный ими Хребтов сообщил, что «Красноярец» ушел в сторону японцев, а его, когда он попытался пустить поезд в сторону своих, чем-то оглушили и выбросили на полотно дороги.

Отряд Щелкунца был обезоружен и отправлен в тыл. Красильникова арестовали и оставили при штабе.

В пять часов утра за рекой загромыхала японская батарея.

Выждав до шести, командование приказало взорвать обе фермы железнодорожного моста. Вместе с фермами была взорвана и надежда на возвращение «Красноярца».

На второй день с берега был доставлен в штаб совершенно голый человек, переплывший ночью реку и вышедший на сторожевой пост. Он назвал себя Семеном Никулиным, партизаном из отряда Дубача. Штабной писарь дал ему пару белья. Партизан натянул на густоволосатые ноги несоразмерно узкие бязевые подштанники, влез черной вихрастой головой и широкими плечами в не менее узкую рубаху и, виновато взглянув на писаря, попросил хлеба.

Несколько человек с любопытством наблюдали, как он рвал хлеб, глотая его непрожеванным. По мере уменьшения буханки, глаза партизана наполнялись светом и благодарностью.

Пришел адъютант и приказал отвести Никулина в вагон начальника штаба.

— Так дубачевец, значит, будешь? — строго спросил начштаба. — А как Дубача зовут и каков он на физиономию будет?

— Физиономией, аль рожей, наш начальник на пенек обомшелый смахивает, до того зарос и до того щадривый. А звать его Константином. Да ты что, товарищ, — спохватился Никулин, — не веришь, что я партизан? А это что? — задрав рубаху, повернул он спину к Лебедеву. По спине, наискось, от лопатки до пояса, тянулся заросший рваный шрам.

— Одинова только и ударил, гад, а смотри сколь знатко, — успокоенно добавил он, опуская рубаху. — Вот тебе и весь мой документ партизанский.

— А где Дубач с отрядом?

— Конец Дубачу... — голос партизана прозвучал глухо, как далекий взрыв.

— Как это конец?

— Искрошили нас. Я еле спасся — на лесину залез, а то бы и меня...

— А где «Красноярец»? Что с шулятиковцами?

— Если не пришли, так тоже искрошены.

Положение с отрядом Дубача, «Красноярцем» и его командой для начальника штаба стало ясным. Лебедев позвонил в политотдел и сообщил, что надежды на возвращение Шулятикова, Корзухина и Дубача нет.