Семен Семенович мельком взглянул на галерею портретов. Этого было достаточно, чтобы Ардалион Петрович загадочно поджал губы и поднял указательный палец кверху. На его языке это означало: «Внимание!» Гость принял к сведению предупреждение хозяина и задержал саой взгляд на отдельных фотографиях.

Ардалион Петрович встретил Лозовского сияющей улыбкой и крепким рукопожатием. За этими знаками внимания следовали другие: дружеские хлопки по плечу к несколько щелчков пальцами в воздухе. Хозяин был едет, как говорят, с иголочки, во все новое: на нем был длинный матово–серого цвета пиджак, сшитый по последней моде, с большими накладными карманами и хлястиком на талии; коротковатые брюки из того же материала, суженные книзу, темная шелковая сорочка с золотистыми пуговками и галстук, переливающийся всеми цветами радуги. Ярко–желтые туфли на высоких каблуках не возмещали ущерба, причиненного фигуре длиннополым пиджаком, — Ардалион Петрович казался в нем еще ниже ростом и более нескладным.

— Что, любопытно? — взглядом указывая на портреты, спросил Пузырев. — Угадай–ка, историк, что общего в судьбе этих людей?

Он заложил свои короткие руки назад и приплясывающей походкой прошелся по кабинету. Потоптавшись около Лозовского, довольный тем, что озадачил его и показал себя в выгодном свете, он многозначительно спросил:

— Все еще не сообразил? Могу подсказать. Тема: русские таланты — гордость нашей страны.

— Отечественные ученые? Да ведь все они здесь, за редким исключением, иностранцы.

— Вижу, не понял, так и быть, подскажу. Все это — сыны нашей земли, русские люди, ярлык чужой, душа наша… Нам, любителям истории, грех этого не знать. Начнем с тех, что справа, в первом ряду: физиолог Оскар Минковский и брат его математик Герман, прославленные люди, так называемые немцы, а родились и выросли в нашей Ковенской губернии… Чуть ниже — пятерка французов — помощники Пастера, заменившие его, все до одного наши: Мечников, Хавкин, Виноградский, Безредка и Вейнберг. Что ни имя — звезда, значатся иностранцами, а родились и жили в Одессе, в Петербурге… И отец кибернетики, Норберт Винер, — наш, и нобелевские лауреаты — создатель стрептоцида, отец антибиотики — Ваксман, и творец вакцины против полиомиелита Солк — по подданству американцы, а родились у нас… И третий нобелевский лауреат — Чейн, один из истинных создателей пенициллина, числится не то итальянцем, не то американцем, а на нашей земле родился и вырос…

Довольный собой и идеей, удачно забредшей ему в голову, он торжественно говорит о патриотическом долге историков выявить русские таланты, где бы они ни находились.

В этой, казалось, невинной болтовне было все для того, чтобы и себя показать и уязвить самолюбие другого. Пусть знает Семен Семенович, что Пузырев и над современностью и над прошлым задумывается, не сидит, как другие, сложа руки…

— Что ж ты не похвалишь меня? Или коллекция не пришлась по нутру?

Вместо ответа Лозовский сдержанно спросил:

— Не за этим ли позвал ты меня? — Он отошел от развешанных портретов с чувством недовольства собой. Слишком сухо прозвучал его ответ, следовало бы ответить иначе. Чтобы смягчить неприятное впечатление, он поспешил добавить: — Люди мы несвободные, мне пора в больницу, и у тебя работы более чем достаточно.

— Совершенно верно, — согласился Ардалион Петрович, — уж чего–чего, а дел у меня до чертовой гибели. Самому надо кое о чем покумекать и других подучить, смену готовить.

— Посочувствуешь тебе. Нелегкий труд командовать чужими судьбами, — не удержался Лозовский от колкости, — должности и степени раздавать, таланты находить, превозносить одних, ронять других, а третьих упорно не замечать…

— Смену готовить не пустячок, — следуя своему правилу до поры до времени не замечать обиды, деловито продолжал Пузырев. — Все мы, как говорится, вот–вот окочуримся, а кафедры оставлять пока некому… Как хочешь, а некому.

Скорбь о грядущих судьбах науки и о ненадежности молодой смены настроила Лозозского на веселый лад, он подумал, что Ардалион Петрович в своем ханжестве переусердствовал, сам он отлично знает, что наука мало выиграла от его рождения и еще меньше проиграет от его смерти.

— Не следует предаваться гражданской скорби, — заметил Лозовский, — во все времена умирающие говорили: «Мы покидаем мир, который стоит на краю гибели», а мир, как ни странно, благоденствует по сей день.

— Что ж ты не сядешь? — вдруг вспомнил Пузырев. — Настоишься на обедне, садись.

К нежеланным посетителям и людям, неприятным ему, Ардалион Петрович практиковал двоякого рода наказания: он либо держал их по часу в приемной, либо подолгу вынуждал стоять в кабинете на ногах. Уже перед их уходом, как бы спохватившись, он для вида извинялся и предлагал им сесть.

— Ничего, я постою, — ответил на приглашение Семен Семенович, — поговорим о деле.

Ардалион Петрович с сосредоточенным видом пустился шагать взад и вперед по кабинету и, словно перебирая в памяти мелькавшие в его сознании мысли, жестами и гримасами отбирал одни и отвергал другие. Эта умственная работа привела его наконец к делу.

— Так вот, читал я твою книгу… Толстая… сразу не проглотишь, поперхнешься… Много в ней всего, прямо тебе скажу, нахапал ты добра более чем достаточно. На то и компиляция, чтобы чужое компоновать… Слышал я про твои неприятности и о суде. От нас потребовали документацию, пришлось послать. Крепко на тебя насели, выбраться будет нелегко. И кому это вздумалось такую кашу заварить?.. И меня, чего доброго, в свидетели потянут… Не любят у нас новшеств, так и смотрят во все глаза, как бы кто–нибудь что–нибудь не открыл… Удивительно даже, все кругом и складно и прекрасно, комар носа не подточит, а сунься с новой мыслью — съедят, бюрократу все равно кого лопать… Есть у меня такой дружок, с виду и добрый, и любезный, и даже услужливый. Попросишь его, он и слово замолвит, напишет такое, что мало спасибо сказать, и тут же такое словечко ввернет, что убить его мало… Погубит человека — и глазом не моргнет.