Дверь открылась, и вошла Евгения Михайловна. Она непринужденно приблизилась к мужчинам, внимательно оглядела каждого из них и, обращаясь к Лозовскому, спросила:

— Что, так и не продали меня? Какой вы, Семен Семенович, неумелый торгаш. А теперь уходите, мне надо поговорить с Ардалионом Петровичем.

Лозовский ушел. Она внимательно огляделась, некоторое время постояла посреди комнаты, и на лице ее отразилось недовольство. «Что за беспорядок?» — про себя произнесла она, выравнивая покосившиеся фотографии на стенах, криво свисающие занавески на окнах и с огорчением убеждаясь, как много пыли на подоконнике и по краям письменного стола.

— Убирает здесь кто–нибудь комнату, что это значит?

Она привычным движением водила пальцем по багетным рамам, склонялась к этажерке и нижним полкам книжного шкафа, всюду наталкиваясь на упущения домашней работницы.

— Везде нужен свой глаз, — строго сказала она, отворачиваясь от подоконника и стола с таким видом, словно в том, что случилось, не ее вина. — Придется почаще самой заглядывать сюда.

— Да, — не очень уверенно согласился Пузырев, — ты давно здесь не бывала. Без хозяина дом — сирота.

Она бросила в корзину валявшуюся на полу бумагу и при этом напомнила ему, что он не оставил дурной привычки швырять мусор под ноги. Поднесенная к глазам статуэтка призвана была прикрыть собой выражение ее лица на случай, если гнев сделает его малопривлекательным.

— Твой дом никогда не осиротеет, — между делом отвечала она, — всегда найдутся друзья, с которыми здесь повеселишься и заодно убедишь их наговорить два короба об институте — этом подлинном источнике знаний и прогресса — и заодно о тебе…

Ардалион Петрович ничего не ответил. Он смотрел в окно на медленно оседающие в воздухе снежинки, на небо, закрытое облаками, мрачно нависшими над крышами домов, глядел упорно и долго, словно выжидая, когда сквозь тучи выглянет солнце и на душе его станет светлей. С некоторых пор общение с женой стало трудным испытанием для него. Он терялся от ее малейшего замечания и робел под ее испытующим взглядом. Вначале эта робость смешила его: откуда это ребяческое чувство, разве она не прежняя Евгения Михайловна — спокойная, уравновешенная и покорная? Пусть временное увлечение лишило ее прежней кротости, пусть взгляд стал строгим, голос резким и требовательным, но ведь характер все тот же… Он тосковал по ее покорности и готовности исполнять его малейшее желание. Он не был капризным и не требовал от нее невозможного, но кто бы мог подумать, что прежняя Евгения Михай–ловиа станет для него тем, без чего его жизнь утратит свой смысл.

— Однако долго вы совещались, — сказала Евгения Михайловна, хлопая рукой по книгам на столе и отстраняясь после каждого хлопка от взвивающейся пыли.

— С умным человеком тратить время не жаль, — произнес он с тем многозначительным выражением на лице, которое в равной мере могло служить похвалой и насмешкой. Помимо обширного набора слов двоякого смысла Ардалион Петрович располагал весьма разнообразной и выразительной мимикой. Даже Евгения Михайловна не всегда правильно оценивала ее значение. — Он чертовски умен, — с прежним выражением на лице продолжал Пузырев, — и я временами готов был его расцеловать.

Он стал пересказывать парадокс, с головоногим моллюском, но вскоре убедился, что она не слушает его, и замолчал.

— Готов, говоришь, расцеловать его, — вдруг вспомнила она, — и думаешь, это доставило бы ему удовольствие?

— Возможно, — неуверенно ответил он, — а впрочем, не знаю.

— Есть такие поцелуи, от которых не поздоровится… В Африке водится так называемый «поцелуйный клоп», кусающий обязательно в губы…

Снова Ардалион Петрович промолчал. Удивительно, до чего она копирует Лозовского: что ни фраза — насмешка, и обязательно едкая. И примеры того же порядка, всегда про запас, словно заготовленные впрок.

Она вертела в руках бронзовую статуэтку, давно уже вытертую и блестевшую от ее стараний. На этот раз внимание Евгении Михайловны приковал к себе плащ, свободными складками ниспадающий с плеч молодой девушки, и крошечная корона, венчающая ее головку.

— Я знаю, что ты не любишь Семена Семеновича, — как бы про себя произнесла она, — и главным образом за то, что он отбил у тебя жену, но будем справедливы — и ты ведь в свое время переманил его невесту.

— Значит, хватило смекалки, — храбро ответил Пузырен. — Без ума такое дело не обмозгуешь.

Он знал, что ей противно его просторечие, и в те редкие мгновения, когда к нему возвращалась прежняя уверенность в себе, он умышленно подбирал наиболее неприятные ей слова.

— Ты вовсе не умен, ты хитер, — с милой улыбкой, более тягостной для него, чем обида, проговорила Евгения Михайловна. — Кто–то сказал, что хитрость зачали в звериной берлоге, а ум — достояние людей. Семена Семеновича ты ненавидишь за его идеализм, с которым у тебя ничего общего нет, за то, что он в жизни не сделал карьеры, цепляется за идеи, которые славы ему не приносят… Впрочем, довольно о нем, поговорим о тебе… Ты напишешь заявление судье и укажешь, что в документацию, посланную институтом, вкралась сшибка — никаких гельминтов у Андросова не обнаружено. Я сама это заявление передам судье…