— Не исключена, если ты откажешься от своей лекарственной кухни.

— Это старо, ты бы что–нибудь другое предложил… Ты ведь как–никак серьезный ученый, почти академик, — с учтивой иронией склонив голову, произнес Семен Семенович. — От тебя мы вправе услышать что–нибудь новое.

— Загляни в наш институт и в клинику, там много интересного и нового. Замечательные швейцарские и американские препараты… Первые опыты уже дали обнадеживающие результаты.

— Так ведь это чужое, а где свое?

Пузырев со скучающим видом опустился в кресло. Прежде чем сесть, он не забыл аккуратно одернуть пиджак, подтянуть в коленях брюки и привычным дви–жением проверить, на месте ли галстук. Ему все трудней становилось выслушивать издевки Лозовского. Особенно донимали Ардалиона Петровича дерзкая усмешка, неизменно игравшая на его губах, и здоровый румянец, заревом восходящий от упрямого подбородка до смуглого лба.

— Смотрю на тебя, Семен, и не нарадуюсь, — с неожиданным наплывом нежности, быстро сменившейся грустью, произнес Пузырев. — Здоровье у тебя завидное. У меня оно из рук вон плохо, хоть на пенсию уходи… Стал пешком на работу ходить, моционы совершать по кабинету, гимнастикой занялся.

— Не поможет, — сухо отрезал Лозовский, отодвигаясь от Ардалиона Петровича, как бы порывая с ним всякую близость. Никогда еще этот человек не был ему так противен. Словно предчувствуя всю мерзость того, что ему предстоит еще выслушать, он заранее не владел уже собой. — Тебе следует изменить режим, и решительно…

— Пробовал, да еще как, — охотно признался Ардалион Петрович, — не помогает, и так и этак — одинаково жир нагоняю.

— Я имею в виду режим жизни… Не казаться добрым и простым — ведь ты не такой, не торговать благополучием других и реже топить невинных ради собственного блага. Скверным людям это на пользу, и они от того жиреют.

Пузырев решил ответить тем же, не скрывать больше истинных чувств и с кажущимся простодушием покачал головой:

— Не поверю. Твоя пропись устарела, отжила свой век, и давно. Какой ты, право, старомодный. Мне в школе советовали возлюбить ближнего, как самого себя, — пробовал в детстве, в молодости, пробую сейчас — не выходит. Вот тебе бы, дружок, действительно надо режим переменить. Ты стал желчным и грубым, разучился вести деловой разговор, затеваешь возню, где бы лучше помолчать, без устали язвишь, точно все тебе чем–то обязаны. А ведь было время, Семен, когда ты был другим…

Неожиданная перемена в тоне и обращении Ардалиона Петровича подействовала на Лозовского отрезвляюще. Он вспомнил о намерении Ардалиона Петровича помочь ему и с досадой осудил свое поведение. Чего ради он ломится в открытую дверь, безрассудно ркется в драку как мальчишка. Не проще ли спокойно потолковать и подобру–поздорову расстаться.

— Довольно нам спорить, — с виноватой улыбкой проговорил Лозовский. — Я немного погорячился… Пожалуйста, извини… Говори: зачем я понадобился тебе?

Вопрос этот удивил Ардалиона Петровича. Его изумление было неподдельно и невольно смутило Лозовского.

— Ты Злочевского видел? — начал сердиться Пузырев.

— Видел, что из того?

— Значит, условия тебе известны, я выложил ему все до конца. Что ты юродивого из себя корчишь? — нетерпеливо проворчал Пузырев. — Я все болячки с тебя снимаю, а ты уезжаешь подальше от Москвы и от Евгении Михайловны.

Так вот она, цена его доброго расположения, источник готовности помочь другу в беде!

— Но ведь Евгения Михайловна не твоя жена и свободна, как мне кажется, решать свою судьбу, как ей угодно…

— Моя! — не дал ему договорить Пузырев. — Что бы она ни думала, моей женой останется, я без нее жить не могу.

Наконец–то все прояснилось и встало на свое место. Пузырев тот же, ничего с ним не стряслось. И доброта и отзывчивость — одна лишь бутафория, рассчитанная на комедийное представление. Лозовский почувствовал необыкновенную легкость, обида и гнев куда–то исчезли, он мог спокойно беседовать, не раздражая ни себя, ни Ардалиона Петровича.

— Вот что, мой друг, — безмятежно–спокойным голосом произнес он, — я знаю, что рука твоя всюду настигнет меня, но в сделку с тобой я вступать не могу. Совесть загрызет меня, если я позволю себе хоть что–нибудь взять у тебя. Мы не сговоримся, я Москву не оставлю, а об Евгении Михайловне у нас не может быть и речи…

— Жаль, очень жаль, — с невольно прорвавшимся вздохом проговорил Ардалион Петрович и по тому, как он умильно взглянул на Лозовского и смягчил голос, он, видимо, все еще надеялся на успех. — Мы могли бы с тобой договориться… Чего ради воюем мы с тобой, не пора ли вернуться к прежней дружбе? Оба мы люди науки, врачи, любим историю, не так ли?

— Нет, не так, — впервые усаживаясь в кресло и окидывая своего собеседника понимающим взглядом, сказал Семен Семенович. — И науку понимаем по–разному, и во врачебном искусстве неодинаковы, и историю каждый любит на свой лад. Меня в истории привлекают забытые закономерности и средства лечения, ты в ней ищешь доказательств, что за наукой, как за красной девицей, извечно охотятся фанатики и маньяки, и нет большей заслуги, как держать ее под запором в первозданной чистоте. Неверно, что не из–за чего нам воевать, наша вражда обоснованна и законна. Ты ищешь покоя, чтобы пользоваться благами, которые приобрел, а я этого покоя не желаю. Ты не заставишь меня умолкнуть, не запретишь воевать и любить. Я не дам тебе уверенности, что блага, безнаказанно и бесчестно добытые, не могут быть отняты. До последнего вздоха буду тебе напоминать о себе, и мысль, что я еще жив, надолго отравит твою жизнь…