Неужели они не замечают какой ужасной жизнью живут? А ведь это самая настоящая Россия середка ее. Таких деревушек сотни тысячи а сколько таких баб? Ей верно лет около пятидесяти а кажется что все сто а то и больше точно ведьме в Макбете. Что я несу? Она о Шекспире о Толстом не слыхала ничего к чему ей они?! Родилась в деревеньке этой тут замуж вышла. Всю жизнь трудилась в земле оттого изогнулась так. Детей рожала муж водку пил пьяным мутузил ее дети выросли разъехались муж умер. Теперь одна в целом свете. Знает ли она что жизнь ее ужасна? Скорей всего нет ей не нужно то чем я занимаюсь ни радости мои ни печали ни мои заботы одно у неё осталась дожить жизнь. Я и баба эта два мира разных мира которые не знают не хотят знать друг друга. Когда повстречаются наши дороги глядим изумленно вот ведь чудное случается на свете! Затем расходимся по сторонам тут же забывая один о другом. Делаем что привыкли делать а если и припомним друг друга то с усмешкой немного даже жалея...

В таком состоянии мыслей П. провел время до рано опустившихся сумерек, немного покушал, да и стал укладываться - во сне дорожка-то быстрее бежит...

Обосновавшись в номере гостиницы, П. позвонил редактору издания, известил о приезде. Обрадованный редактор долго расспрашивал: как П. добрался, как устроился, каково его самочувствие, поминутно прибавляя к месту и не к месту "вот и хорошо, вот и славно". Болтливость редактора начала немного раздражать П.. Чтобы отделаться, спросил: Где и во сколько начнется празднество. Редактор ответил. Затем стал объяснять, кто еще будет присутствовать, но вдруг сославшись на возникшее дело, прибавив, что переговорит обо всем вечером, извинился и повесил трубку.

В номере было тепло, уютно. П. смотрел из окна на широкий проспект, по которому катили от всех сторон автомобили. Большие часы в здании, на другой стороне проспекта, указывали четверть третьего, и в воздухе плыл редкий, крупный снег. П. разложил вещи, отыскал в гостиничной телефонной книге нужный номер, попросил отгладить к вечеру костюм. Он решил пообедать и немного прогуляться по городу.

Сытно поев, П. вышел из гостиницы тепло одетым, довольным собою и жизнью, и не спеша отправился по грязным, от раздавленного снега, улицам, среди толпы людей, озабоченных преддверием праздника. Глядя на украшенные витрины магазинов, вдыхая морозный воздух города, напитанный праздничным ожиданием, он поддался этому настроению, увлекся им.

Озябнув, П. зашел в огромный магазин, долго бродил там, отогреваясь, глазея на товары... Поддавшись суете толпы, купил дорогой галстук, чувствуя удовольствие от покупки, и от того, что праздно бродит, тратит деньги, покупая себе подарки. Ему была по душе эта предпраздничная суета и толчея, и все эти, спешащие по своим делам люди. Побродив вволю, поглазев на разукрашенные витринные стекла магазинчиков, решил: пора возвращаться в гостиницу, привести себя в порядок, поужинать, перед тем, как отправляться на веселье праздника. Выйдя через распахнувшиеся в обе стороны, огромные, стеклянные двери, П. оказался на улице, рядом с грязным, нищим стариком в рваной нейлоновой куртке, натянутой поверх короткого, истертого пальто, сплошь заляпанного снизу ссохшейся грязью. Старик сидел на обрывке картона, отстегнув деревянную ногу, протягивал кроличью шапку - с линялой краской меха - к деловито спешащим, старающимся не замечать нищего, людям, и тонким голосом, сбиваясь с дыхания, без конца пел: "хтистиане милосеттные, подайте Хтиста ади". Старик смотрел своими черными, кроткими глазами куда-то наверх, будто обращался и не к людям вовсе, а к Тому, Кто там, в вышине. П. оказался так близко к нищему, что почувствовал вонь запущенного человеческого тела, немытых волос, запах изнанки жуткой, облезлой шапки. Пряча взгляд, непонятно чего смущаясь, бросил в засаленное нутро этой шапки несколько некрупных денег, и заспешил прочь, едва различая, как нищий, всё тем же напевом, быстро говорил ему вслед: "тай Бох здоовьичка". Отойдя подальше, П. оглянулся и увидел, как хорошо одетый служащий магазина, говорил нищему, брезгливо сморщив лицо, чтобы тот уходил. Старик, видимо привыкший к такому обращению, безропотно подчинился.

Возвращаясь в гостиницу и приготовляясь к празднику, П. больше не чувствовал себя довольным жизнью, беспечным человеком. Этот случай с нищим, почему-то напомнил ему бабу, которая по-мужски стряхивала рукой, ещё - необозримую степь в окне вагона, и те мысли, которые думал в поезде. Он не чувствовал жалости к нищему старику или бабе, как не чувствовал жалости к степи из-за ее огромности, пустоты и одиночества. Он не понимал этой жизни, не знал, отчего люди живут ею, не стараясь никак переменить жизнь эту, не быть чище, опрятнее, не мыться, не спрыскивать себя приятно пахнущими духами, не одеваться в чистую одежду, не есть хорошую пищу, не читать умных, интересных книжек, а быть тем, кем они были. Почему, почему? Он не знал ответа, которого ему хотелось понять, а ведь он хотел трудиться и для этих людей. Только труд его был нужен им не больше, чем старой, отлаженной телеге какое-нибудь новое, хитроумное приспособление. П. хотел найти точку прикосновения с этим странным, загадочным, для него, миром, и не мог никак отыскать её. Он думал над этим, когда лежал в ванной; потом - когда брился; когда обтирался и прыскал на тело душистую воду; когда помазывал лосьоном, со свежим запахом, гладкое, натянутое после бритья лицо; когда облачался в чистое белье, и вставлял в манжеты рубашки серебряные с камнем запонки; когда кушал, принесенный в номер, ужин; когда затягивал новенький галстук и одевал отглаженный пиджак; когда впихивал, с помощью рожка, обтянутую тонким и гладким носком ногу, в начищенный туфель. Но думал не основательно, не стараясь напряженной мозговой работой проникнуть вглубь этого вопроса, а как-то вскользь, точно тяжелый утюг, вообразивший себя ледоколом, на толстом льду, могущем выдержать еще тыщу таких утюгов. Стоя у зеркала в пальто, аккуратно обтянувшем его фигуру, внимательно разглядывая свою крупную голову - с тщательно заглаженными назад, и блестящими на свету волосами - П. решил, что мысль эту додумает после. Оставшись доволен отражением в зеркале; с ощущением опрятности, чистоты и свежести - вышел из номера, чтобы ехать к месту празднества.

Редактор - маленький, лысый еврей - был похож на сову в своих огромных роговых очках. Он долго встряхивал руку П., мягко охватив ее своими пухлыми ручками. П. неуспешно пытался высвободиться. Отпустив, наконец, руку, редактор начал знакомить его с розовым бантом на шее; со смокингом огромного размера; с длинной нитью фальшивого жемчуга; с чрезмерно открытой грудью, рядом с которой, на бархатном платье, светился крупный, видимо, очень дорогой бриллиант; с какими-то влажными ладонями, после которых хотелось вымыть руки; с невозможно-длинными ногами, едва лишь прикрытыми коротким, игривым платьицем... Наконец, настало время занимать места. Редактор не отпустил от себя П. и усадил между своей супругой - крупной женщиной с мужскими руками и черными усиками на верхней губе - и хозяйкой открытой груди с бриллиантом.

"Елена Владимировна - наши финансы, а это П.
– наш, так сказать, алмаз" - казалось, слова редактора были напитаны мёдом. Он позабыл, что уже знакомил их.

– Ну, уж и алмаз - ответил П., непривыкший к комплиментам.

– А вы, оказывается, скромник!
– томно молвили финансы, поблёскивая ослепительной белизной зубов.

Объявился оратор и начал говорить речь. Женщины стали наливать водку, но П. от водки отказался и откупорил шампанское.

– Что так?
– спросили финансы.

– Да, знаете ли, здоровье...
– слукавил П..

Редактору супруга не позволила пить больше полрюмки. Тот недовольно возражал, но крупная жена не поддалась.

– Тебе еще говорить. Нет, я сказала!

Финансы опять блеснули снежными зубами. Оратор закончил. Все зазвенели рюмками, бокалами. Женщины за их столом почти одновременно вылили водку в рот, стали закусывать икрой. Редактор, с недовольным видом, выпил свои полрюмки и пошел говорить речь.

– Что вы ни говорите, - сказали финансы П., который и не думал ничего говорить, - а водка - лучше всего! Чистый продукт, наш - русский...