– Ты, Гриша, наверное, в церковь часто ходишь?

– Ага, - весело отзывается Гриша - есть такое!

– А я вот - нет! Не получилось. Как-то мимо меня церковь прошла или - я мимо,- посетовал Фомин, - правда, однажды, помогал крест на храме ставить...

– Ого!
– глаза Гриши засветились добрым, мягким светом.
– Ну, это, братец, многого стоит!

Потом засуетился, засобирался...

– Постой, погоди, Гриша! Останься, еще поговорим.

– Нет, братец, пора! А ты еще наговоришься сегодня.

– Как это?
– не понял Фомин.

Понял потом. Не прошло и минут десять - пришли оба сына, и Фомин долго разговаривал с ними.

В четверг, на следующий день, когда Гриша пришел опять, Фомин спросил:

– Откуда ты, Гриша, узнал, что сыновья придут?

– Я, братец, любовь всей кожей чую!
– и засмеялся. Так заразительно, так хорошо... Фомин тоже заулыбался.

– А давай, Гриша, мы с тобой водочки выпьем?!

– Ну, уж нет, братец, не стану я гадость эту пить и тебе не дам!- голос у Гриши сразу стал суровым, резким.- Ты посмотри: болезнь твоя и боль - от гадости этой. А ты все травиться готов.

Гриша еще подумал немного и сказал:

– Да и нельзя тебе. Отпил ты отраву эту, братец.

– Это почему?
– удивился Фомин. На самом деле он не хотел пить водки - просто так сказал.

– Почему? Почему?
– ворчал Гриша.
– Поймешь почему.

Рано утром следующего дня Фомину стало плохо. Пришлось вызывать врача. После введенного лекарства и тщательного осмотра, врач долго разговаривала с женой, сыновьями Фомина в коридоре общежития, пока он приходил в себя после ужасного приступа. Потом, когда Фомину стало лучше, все разошлись: жена - на работу, сыновья - домой, чтобы по очереди сменять друг друга до прихода отцовой жены. В это, свободное от всех время, и зашел Григорий. Он стоял рядом с постелью, внимательно смотрел на Фомина. Фомину показалось, будто Гриша смотрит прямо внутрь него своим пронзительным взглядом.

– Откуда ты все знаешь, Гриша? Кто ты?

Гриша подмигнул ему двумя глазами сразу, кивнул головой.

– Что? Что это значит?

– Ты скоро умрешь!

– Откуда знаешь?

– Врачиха сказала. Твои тоже знают - тебе не хотят говорить.

– Сегодня?

– Нет, братец, не сегодня. Кто ж это знает! Попрощайся со своими, только не говори, что знаешь.

– Не скажу.

– Ну, мне пора.

– Постой, побудь еще.

– Не могу, братец, дела! Да ты не бойся, один не будешь!

– Ты хоть придешь, когда умру?

– Не сомневайся! Приду!

Весь этот и следующий день Фомин ни на минуту не оставался один. С ним были очень заботливы. У Фомина то и дело на глаза наворачивались слезы, когда он вспоминал Гришины слова. Но прошел день субботы, и наступила ночь, а Фомин все еще был жив.

"Должно быть - напутал Гриша. Ошиблась врачиха. Ведь не умер. Жив еще..."

С этими мыслями Фомин и уснул, даже боли почти не было! Под утро приснился сон. Там, во сне, стояла неподвижно, как на фотоснимке, женщина с короткой стрижкой, в сером пальто, и очень похожа была женщина эта на мать Фомина. В руках у нее была тоненькая ниточка, тянущаяся к темному пятну, которое двигалось. Нельзя было разобрать что это: собака - не собака, кошка - не кошка, а нечто о четырех ногах (да и ногами их назвать было нельзя). Черное пятно на проводке-ниточке, который даже не провисал, а всегда был туго натянут, куда бы пятно это не двигалось.

Женщина, которая так была похожа на его мать, стояла все время неподвижно, смотрела на Фомина, а темное пятно - все время двигалось в разные стороны, и поводок-ниточка не провисал, не закручивался вокруг тела женщины. Потом вдруг лицо её приблизилось к нему. Почти вплотную. Фомин замер от ужаса. На него смотрели не добрые, любящие глаза мамы, а жуткие, полные злобы и безразличия, холодные глаза смерти.

Фомин проснулся. По голове его, плечам, рукам, спине - прошла волна страха, приподнимая волоски по всему телу, выдавливая холодный пот из кожи спины. Фомин лежал с открытыми глазами, глядя в точку на потолке, цепенея от ужаса нахлынувшей на него мысли, и не имея ни сил, ни воли сдвинуться или отвести взгляд от того места, откуда еще недавно глядел на него этот холодный, жуткий взгляд смерти. Он тяжело дышал. Жена Фомина проснулась от этого дыхания. Она поднялась со своей постели, распахнула шторы. Солнечный свет утра осветил комнату.

– Как ты?
– спросила она, глядя на мужа.

Фомин не мог ничего сказать. Не было ни речи, ни слов, ни языка. Был ужас и страх. Он закивал головой, призывая жену помочь ему, но она поняла: "все в порядке", и, взяв полотенце с зубной щеткой, пошла в душ.

Фомин чувствовал ужас приближающейся гибели. Он знал: ему не пережить это солнечное утро, которое было для него вовсе не прекрасным... Опять появилось жуткое лицо из сна. Теперь прямо здесь, наяву. Фомин отчетливо видел его. Ужас, паника поглотили Фомина. Он силился закричать, призывая на помощь, но из перекошенного рта не выпало ни одного звука. Рука смерти сдавила ему горло. Этот ужасный лик точно наслаждался страданием и ужасами, которые терзали сейчас Фомина.

Но вдруг где-то вверху, выше потолка их тесной комнатки, кто-то запел. Фомин услышал далекую песню, которую пел прекрасный, чистый голос. Лик смерти ушел. Ужас отступил и сменился покоем. Фомин почувствовал: из уголка его глаза убежала слеза. Он видел, как потолок жилья его растворился, все вокруг наполнилось этой радостной и печальной песней. Теперь Фомин знал: песня предназначалась ему. По телу прошла конвульсия, и эта дрожь выталкивала его, Фомина, прочь.

Тот, кто пел песню, стоял прямо напротив него, и светился мягким светом, какой лучился прежде из глаз Гриши.