Он слазил в подводу, достал мешочек с золотом, запрятанный на всякий полицейско-правовой случай, отсчитал монеты и вернулся.

— Вот, — сказал он крестьянке, показывая золото. — Забьёшь мамку, заплатишь штраф, будешь нормально жить. Только с условием: ты нас не видела, мы тебя не видели. Идёт?

— Идёт, — женщина зачарованно смотрела на золото. — А как же этот? — она вспомнила про злопипундрия.

— А он сдох, — объяснил педрилка. — Ты ни при чём, у него что-то в башке перемкнуло, стал метаться, сломал хуй, потом упал и помер. Вот так своей помещице и скажешь. Будет скандалить — не слушай, свидетелей нет.

— Так он же живой, — не поняла баба. — Оклемается и вскочит. Ох, то есть не вскочит, — поправилась она, глядя на страшно раздутый, почти уж чёрный член его.

Арле сунул ей в лапку деньги и развернул спиной к себе.

— А это уже не твоя забота, — сказал он. — Ты иди, не оборачивайся. Поняла?

Он подошёл к злопипундию, нащупал артерии — они были толщиной с мизинец Карабаса — и аккуратно пережал. Держать пришлось долго, давить сильно. Наконец, зверь задёргался и с хрипом околел.

— От так от, мама, от так от, — с удовлетворением заключил он.

— Эй, а чего стоим? Случилось чего? — раздался позади грубый конский голос.

Арлекин обернулся и увидел вторую повозку, с электоратом. Першерон-коренник недовольно прядал ушами.

— Стоим — значит надо, — на автомате ответил Арлекин. — У вас всё в порядке?

— Да как бы не всё, — вздохнул першерон. — Гозман на пигалицу спящую сел. Задавил.

— И Дочь с ней… Постой-ка, — сообразил Арлекин. — Дай мне её сюда.

Конь кликнул гозмана, и тот, кривясь и гримасничая, отдал остывшее тельце Арлекину. Тот засунул её под солому: мясо должно было пройти ферментацию. Зато пигалицу не надо было готовить: через пару часов её плоть приобретала вкус копчёной осетрины.

С другой стороны телеги показалось лицо Пьеро. Оно было совершенно белое.

— Что это было? — спросил он севшим голосом.

Арлекин открыл было рот, чтобы высказать всё накопившееся — и закрыл его. Объяснять Пьеро, что он в очередной раз нагробил и проштрафился, не было никакого смысла, да и желания. Поэтому он просто подал непутёвому поэту руку, усадил его на прежнее место и дал команду першеронам. Те тронулись, затянули песню про яйцо, — на этот раз оно стало почему-то фуражирским, — и снова предался размышлизмам.

Итак, умозаключал он, Карабас не торопится. Теперь он вообще отстал. В озабоченность страданьями поняшки Арлеки не верил совершенно. Вывод был очевиден: у шефа назначено рандеву. С кем-то, кого нельзя показыавть ни Арлекину, ни Пьеро. Поняша тоже ничего не увидит — ей, похоже, действительно хреново.

Видимо, — решил Арле после рассмотрения нескольких вариантов — это либо связной от Короля, что маловероятно, либо какой-то агент самого Карбаса, который выполняет отдельное задание. Вероятнее всего — Базилио. Зачем и куда шеф его отсылал, он не знал, но полагал, что это как-то связано с провалом основного плана — долететь до Директории на дирижабле. Возможно — думал Арлекин, рассеянно пережёвывая творожник с тыквой — Карабас отправил кота разведать ситуацию с Мальвиной. Учитывая, что он персекьютор по натуре, можно предположить, что «разведать» в данном случае означает «ликвидировать». Однако если задание кота состоит в этом и он его выполнил бы — не было бы нужды в тайной встрече, Базилио просто вернулся бы в отряд. Значит, у кота другое задание — или это вообще не кот…

— Вот подавлено яйцо равноплоское — а бывает ведь яйцо яйценоское! — внезапно пробилась в голову педрилки конская песнь, отвлекая от дум.

— А калуша яйца несёт? — спросил Пьеро у Напси, гладя тому живот. — Ну чисто теоретически, как думаешь — может?

— Хе-зе, — признал пёсик, — вот чего я в душе не имею, так это таких вопросов… Ты по шерсти веди, по шерсти, — попросил он, сильно упирая на «и».

— А что ты чувствуешь, когда тебя против шерсти гладят? — заинтересовался Пьеро.

— Неприятно, — сказал Напси. — Что-то вроде озноба пробирает, — уточнил он. — Знаешь, когда холодно — шесть сама встаёт. Вот что-то вроде этого.

— Как холодно, и шерсть сама встаёт… — продекламировал Пьеро с выражением. — И шерсть сама, и шерсть сама встаёт, встаёт сама под холодом она… как некая луна…

— Да что ж дефолтник ты такой, — накопившийся негатив не дал Арлекину смолчать. — Давно дупло не прочищали?

Пьеро внезапно оживился.

— А у тебя стихи получились, — сообщил он. — Четырёхстопный ямб, мужское и женское окончание… допустим, одиннадцатая-двенадцатая строка онегинской строфы, а в державинской — седьмая-восьмая… [85] на стогне крепко страж стоит, перед зерцалом суд не дремлет… — забормотал он что-то своё, потом заткнулся. — Вот только это «дупло» несколько неуместно, слух режет, — завершил он. — Хотя… возможна ирония. Примерно так. Да что ж дефолтник ты такой — давно дупло не прочищали? Вставай-ка раком, дорогой, и утоли свои печали! Нравится?

— Нет, — сказал Арлекин. — Хреновые у тебя стихи.

— Вообще-то это твои стихи, — ухмыльнулся Пьеро.

— То есть как это мои? — не понял Арле. — Я вообще их не сочиняю.

— Это как же? Ты мне что сказал? Вот это самое, про дефолтника и дупло. Это стихи. Я их только закончил. Но в стихах главное — начало. И ты его создал, — заключил он.

— Я сказал, — Арлекин начал злиться, — но я не говорил, что это стихи. Это ты прибавил.

— Стихи или не стихи — это проверяется объективно, — повысил голос Пьеро. — У них либо есть ритмическая структура, либо нет. В этих двух строчках она есть. Значит, это стихи. Хреновые, как ты сам только что отметил. Хотя мне так не кажется.