— Твоё здоровье, — вежливо сказал Пьеро.

— Будем, — согласился Арлекин, закидываясь и прислушиваясь к ощущениям. На этот раз хорошо пошло. Педрилка закусил яблочком и почувствовал, что треволнения позади и жизнь снова налаживается.

— А ведь этот Григорюк, — говорил Пьеро, обгладывая косточки пигалицы, — предупреждал. Ну что бутылку оставили для себя. И эти стопки валяющиеся. Можно было догадаться, что это отрава.

— Догадаться, как же, — Арлекин ещё выпил. На Пьеро он старался не смотреть. — Просто скобейда гнойная. Отравить водку — это, я считаю, ваще… — он задумался, с чем бы сравнить такое отвратительное преступление, но подходящего слова в своём лексиконе не обнаружил. — Мог бы и повеситься.

— На двух шеях? — уточнил Пьеро. — Как ты это себе представляешь технически?

— Или утопиться, — не сдавался Арле.

— Где? — поинтересовался поэт.

— Ну не знаю. Всё равно скобейда. Хоть и пидор.

— Не пидор, а бисексуал, — поправил его Пьеро. — С ящеркой-то он жил?

— Это какой? Джо? Вот от него-то всё гадство, — рассудил педрилка.

— Нет, это Джим, — вспомнил поэт.

— Дочь с ними, позорниками… Буэээ… Извини, опять эта твоя картинка. Насчёт Мальвины. Как ты вообще её терпел?

— А я не терпел, — Пьеро грустно улыбнулся. — Я её любил. И сейчас люблю… наверное. Ну и ненавижу, конечно. Потому что Мальвина — тварь, а любовь — это любовь. Диалектика чувств, знаешь ли. Напси, самогон будешь?

— Не-а, — слепой пёсик помотал головой. — У меня не самогонное настроение. Мне бы сейчас портвешочку. Или этого… аквавита.

— А что такое аквавит? — заинтересовался Пьеро. Он знал, что калуша набила напсину голову самыми неожиданными познаниями, и регулярно просвещался через это.

— Не знаю. Но это… это что-то такое… святое, наверное, — подумав, сказал пёсик. — Вот чувствую, но обосновать не могу, — пожаловался он.

Пьеро задумчиво кивнул.

— А что такое святое? — ляпнул Арле. Самогон уже начал оказывать своё обычное действие.

— Святое, — наставительно сказал Пьеро, — этого того!

— Того чего? — переспросил Напси.

— Которое в высокой глыби то зыбит эвон, то не зыбит! И нет святее ничего! — провозгласил поэт.

— А у меня другое мнение, — поделился пёсик сокровенным. — По-моему, оно не в высокой глыби. А в глубокой выси.

— То виснет эвон, то не виснет, — закончил Пьеро. — Да, и это оно. Это тоже оно.

Арлекин растянулся на подстилке, сдул с губы яблочную косточку. Она описала сложную траекторию и спланировала ему же на нос.

— Эй, — поинтересовался он, — мы вообще едем или стоим?

Пьеро прислушался к ощущениям.

— Едем, — сообщил он.

— Тогда чего кони молчат? — удивился Арле. — Они же вроде петь должны?

— Эй! Чего не поёте? — крикнул Пьеро першеронам.

— Жарко, — прохрипел рыжий и отвернулся.

— Чо-та меня развезло слегонца, — признал Арлекин очевидное, — я сосну чуток… в хорошем смысле… — пробормотал он, смежая веки. — Слышь, Пьеро, — он вдруг встряхнулся, как будто вспомнил о чём-то. — Зачем Карабас нас отослал? Как думаешь?

Пьеро посмотрел на приятеля удивлённо.

— Чтобы остаться с Евой наедине, — сказал он. — Зачем же ещё?

— Тьфу на тебя, скобейда дефолтная! — прошипел сквозь зубы доктор Карло Коллоди и плюнул сыну в мозги.

Плевок красиво растёкся по извилинам, как пенка на кофе.

— Папа, не ругайся! Смотрят же! — попросил Буратина.

Он лежал на столе, свежеизвлечённый из автоклава, со вскрытым черепом. Глаза его окутывал холодый бинтт, так что видеть он не мог. Но бамбук ориентировался на слух и обоняние. В помещении были посторонние. Много посторонних. Они пахли немытой шерстью, сухим кормом и женской невостребованностью.