Ой, и что это я такое делаю? По ходу, жую солому! Конкретно так выела кусок подстилки. Евушка, родненькая, ты, кажется, жаловалась на боль в животике? Так тебе её было мало? Тебе нужны ещё и рези в желудочке? Для полного-то счастья?

Да что же это такое со мной-то! Дура лошадь.

— Опять скрипит потёртое-е-е седло, — выводил Пьеро святое караоке из Круга Песнопений Боярского, подбренькивая себе на банджо. — И ветер холодииит! — тут он закашлялся.

— Чего холодит? — встрял Напсибыпытритень, нюхая левым глазным рылом ногу Арлекина.

— Былую рану, вот чего, — недовольно пробурчал поэт, откладывая банджо. — Не могу больше, горло прихватывает, — сказал он. — Арле, ну хватит жрать. Спой что-нибудь.

— А мне зачем? Это ты конского фолька не любишь. Пущай сами поют, — безразлично сказал Арлекин, чавкая творожным сырком.

— Так они опять яйцо будут! — вскричал Пьеро.

— И деф с ними, яйцо так яйцо, — Арлекин вытянул ноги, сжал между ними голову Напси и принялся её теребить, почёсывая большими пальцами за ушами. Пёсик пёрся.

— Только не яйцо это глупое, оно ужасно, — закапризничал Пьеро.

— Тады сам пой, — Арлекин отдал Напси недоеденный сырок и достал из корзины лимонный творожок с куманикой, завёрнутый в лопух.

Поэт посмотрел на творожок скептически, извлёк склянку с шариками айса и кинул один себе в роток [83] .

— Да хватит тебе этой дрянью обдалбываться, — Арлекин вытянул ногу и принялся чесать Напси брюшко. — Печень посадишь.

— А вдруг меня заняшат? — спросил Пьеро, скептически рассматривая пузырёк: размышлял, видимо, не добавить ли ещё один, когда первый рассосётся.

— Кто тебя тут заняшит? Пупица огородная? — лениво поинтересовался Арле, въедаясь в творожок.

— Да мало ли кто, — раздумчиво сказал Пьеро. Но пузырёк, однако ж, убрал.

Мерно трусящий рыжий першерон повернул голову.

— Эй, хозяин, — сказал он, — скучно как-то! Парни вянут на корню, песен просят!

— Вот сами и пойте, — распорядился Арлекин и махнул рукой — дескать, поехали.

— Как скажете… Карский раз! Зубрик два! Любимую нашу — запевай! — тут же распорядился коняка.

— Вот огромное яйцо — богатырское! А бывает ведь яйцо сракодырское! — начал белый конь.

— Сракодырское яйцо, здоровенное! А бывает ведь яйцо и отменное! — подхватил третий, пегий першерон.

— Вот отменное яйцо, прямо круглое! А бывает ведь яйцо и некруглое! — вступил рыжий, развивая тему.

Пьеро прошептал «бля» и театрально, на публику, застонал. Арлекин ухмыльнулся.

Они уже четвёртый час ехали — а вернее сказать, тащились — в телеге по пыльному шляху. Местность вокруг простиралась ровно та же самая, что и намедни, и давеча. Всё простораство до холмов было занято полями — пшеничка, мак, посевы творожка. Изредка пейзаж оживляла белёная хатка или два-три домика рядком. Иной раз встречался памятный знак былых, неспокойных времён: какой-нибудь гранитный шпиль в стиле Директории или мраморный бюстик с понячьей головкой.

В полях попадались крестьянствующие пупицы и псикаквы. Они смотрели на проходящий мимо обоз бессмысленными круглыми глазами.

Да, обоз. Именно таким словом следовало бы назвать три подводы, на которых перемещалась в пространстве разношёрстная карабасова труппа.

На первой ехали Арлекин, коломбина и парочка быстроногих и востроглазых арапчат, годных в качестве разведчиков и курьеров. На второй должна была нходиться Ева Писториус с прочим электоратом. На третьей, с барахлом, обязаны были дежурить Напси и Пьеро. Спервоначала Карабас намеревался завести ещё и четвёртую подводу, для шатра — он было возжелал иметь в хозяйстве складной шатёр-шапито. Однако выяснилось, что это довольно громоздкая конструкция, таскаться с которой неудобно крайне. Тогда шеф решил не заморачиваться этой темой, рассчитывая, что для представлений арендует подходящее помещение в Директории. Тем не менее, он приобрёл несколько палаток, чтобы обеспечить труппе более-менее комфортный ночлег. Они ни разу не понадобились. Местность была населённой, крестьяне охотно — и недорого — предоставляли путникам кров и пищу. Вообще, край был мирным, изобильным и хлебосольным.