И особое положение здесь, конечно, занимала Россия. В какой части? Даже в докладе Власова [25] совершенно четко говорилось о том, что у нас произошла деформация – вообще говоря, перекос между союзными республиками и в промышленности, и в социальной сфере. В России было сосредоточено 76% всей крупной промышленности, фактически Россия работала на весь Советский Союз. В то же время Россия получала в качестве социальных средств меньше, чем любая союзная республика, и это, безусловно, сказалось на жизни, на настроениях россиян и привело к тому, что россияне первыми рванули с желанием проводить реформы.

Я должен сказать, что когда мы в 1990 году шли в депутаты Верховного Совета России, то настроение было – поддержать Горбачева, потому что уже тогда мы заметили его колебания, заметили довольно серьезное сопротивление. И мы думали, что будем вместе с ним единой командой. Но случилась беда.

Горбачев, видимо, не посчитал возможным признать за Россией право на какие-то самостоятельные шаги. И в этом плане главной причиной общего торможения он считал то, что во главе России стал Ельцин. При тех отношениях, которые между ними сложились, это усугубляло ситуацию, а окружение Горбачева, видимо, на этом еще и играло. И тогда мы почувствовали не помощь со стороны Горбачева и не его готовность принять нашу помощь, а желание противостоять тому, что происходило в российском парламенте. И, к сожалению, очень много сил было потрачено на это противостояние.

К этому противостоянию мы еще обязательно вернемся…

Это противостояние в конечном итоге начало выражаться в наших документах и решениях. Мы приняли Декларацию о суверенитете как ответный шаг на не очень умный, я считаю, шаг Горбачева, когда он призвал российские национальные и автономные республики и образования в качестве фактически союзных субъектов на подписание Союзного договора. Естественно, так он заставил нас защищать наш суверенитет и целостность Российского государства.

Все началось тогда, когда мы, российские депутаты, захотели делать свои реформы в России. Мы понимали, что нас загоняют в некий тупик, загоняют в некое, так сказать, стойло, из которого очень трудно будет выбраться. И нужно будет выполнять все то, что диктует Советский Союз. Это в конечном итоге и привело к Союзному договору, потому что очень важно было распределить полномочия между центром и союзными республиками; очень важно было определить границы самостоятельности, особенно в экономической сфере.

Ведь у нас в России не было своей собственности, все крупные предприятия принадлежали Советскому Союзу, поэтому говорить о приватизации, банковской системе, говорить о рынке вообще никакого смысла не было, пока мы не разберемся в этом хаосе. И когда говорят, что Союзный договор вел нас к конфедерации, еще к чему-то, все это чепуха. Союзный договор решал главную задачу, которую впоследствии мы решали в России: задачу распределения полномочий между центром и республиками. В 1992 году мы вынуждены были это делать, потому что нам в России тоже грозил распад. Мы подписали Федеративный договор, который потом как бы сошел на нет, но он решил свою задачу: он консолидировал все республики в едином государстве – в России. Потом это было отражено в Конституции, которую мы приняли. И эти положения действовали, они были очень важны, чтобы скрепить государство, не развалить его.

Некоторые, правда, считали, что главные консолидирующие силы – это армия, это КГБ, это номенклатура, которая может это все удержать силой. А нужно было создавать такие условия, при которых люди имели бы возможность реализовать свои способности свободно.

В связи с этим возникает вот какой вопрос. Понимало ли тогда российское руководство, когда билось за эти полномочия, за разделение власти и собственности между Союзным центром и Россией, какое, собственно, хозяйство, в каком экономическом, финансовом и всяком прочем состоянии ему достается? Осознавало ли сколь-нибудь отчетливо, что со всем этим в ближайшие не то что годы и месяцы, а в ближайшие недели и дни следует делать?

И было ли российское руководство уже тогда, в 1991 году, когда возник институт президентства, когда возникли собственно российские реальные властные структуры, единым? Совершенно очевидно, что на союзном уровне в самой атмосфере большой страны единства уже не было совсем. Были абсолютно разные настроения, в том числе сводившиеся к тому, что слишком много стало демократии и как бы поприжать, подкрутить покрепче…

Так вот, относительно российского руководства: понимало ли оно, что именно получит в управление, если отобьет у центра полномочия, и было ли оно единым в этом понимании?

Не было борьбы.

Естественно, никто тогда из нашего руководства не предполагал и не мог знать, в каком состоянии находятся, скажем, бюджет, валютный фонд, золотой фонд, резервы наши и прочее. Мы это стали понимать сразу, как только развалился Советский Союз и как только нам досталось его наследство. Вот тогда и встал вопрос о том, чтобы немедленно переходить к либерализации цен. Это рациональнее, чем повышать цены указами президента, как это сделали Горбачев и Павлов. Следующий шаг – приватизация, появление частной собственности и создание банковской системы, чтобы была возможность иметь кредиты, не залезая в бюджет. Потому что, если мы этого не сделаем, не сделаем первого шага к рынку, мы просто погибнем. Нужны были слишком большие деньги, для того чтобы все время восполнять их отсутствие в бюджете. Между 8 декабря 1991-го, когда были подписаны Беловежские соглашения, и 2 января 1992 года…