— Ничем — как человек. Но у него нет никакой подготовки в области религии, и он никогда не был ни в одном храме до приезда сюда. Председатель ритуального комитета утверждает порядок служб. При сложившихся обстоятельствах группа мистера Паффа, склонная к консерватизму, может рассматривать это как преднамеренное оскорбление.

— Подождите, рабби. Я выбрал Роджера потому, что он мой лучший друг, а ритуальный комитет — самый важный из всех. И меня не беспокоит его незнание порядка службы. Думаю, вы с кантором с этим справитесь. Но председатель ритуального комитета распределяет почести на праздники. Наши люди придают этим почестям большое значение, и это справедливо. Я заметил, что все время, пока Мейер Пафф был председателем комитета, он пользовался этим в политических целях. Но раз уж мы заговорили о нарушении приличий, рабби, прилично ли собрать кучку детей, в том числе моего собственного сына, и прочесть им лекцию по этим вопросам с точки зрения оппозиции? Это не злоупотребление вашей привилегией?

— Дети? Мы тринадцатилетнего мальчика признаем членом миньяна. Его можно вызвать к чтению Торы, что означает руководство конгрегацией. Он может даже вести службу. И мы считаем восемнадцати-девятнадцатилетних студентов слишком незрелыми для понимания того, что происходит в общине их храма?

— Послушайте, рабби, я не нуждаюсь в вашем талмудическом заговаривании зубов. Я считаю это политикой и сообщаю вам, что хочу, чтобы это прекратилось.

Рабби улыбнулся.

— Вы имеете в виду, что хотите, чтобы я прекратил говорить с молодыми людьми?

— Я имею в виду, что вы не должны говорить с ними о делах храма. И я не прошу вас. Я вам приказываю.

— Вы не можете мне приказать. Раввин здесь я, и это я решаю, что мне говорить членам еврейской общины.

В вашей дискуссии наступает момент, когда вы понимаете, что нет никакого шанса на соглашение или примирение. Когда он наступает, этот момент, не темните. Нападайте, и нападайте до конца.

Горфинкль кивнул.

— Вы сказали достаточно, рабби, чтобы доказать мне, что вы представляете Паффа. Я не удивлен. Именно это я и подозревал, как и члены моей группы. Вчера вечером у нас была встреча, и я напоминаю вам, что мы представляем абсолютное большинство в правлении. Было решено, что я должен поговорить с вами и указать вам на неуместность вашего поведения в надежде, что это приведет к изменениям. Этому и был посвящен наш маленький обмен мнениями. И когда я передам им суть этого разговора, наряду с вашим бесцеремонным отношением к религии вообще, о чем мне стало известно только недавно, я уверен, что они проголосуют за прекращение нашего сотрудничества с вами.

Вы, конечно, можете бороться, но как умный человек, я уверен, вы понимаете, что для раввина проигранная борьба за свое место ставит под угрозу возможность получения другой работы. Смею вас уверить, что вы проиграете, и после этой встречи вам недолго оставаться раввином. — Он поднялся на ноги в знак того, что беседа закончена.

— Я получал свою смиху [36] не у вас, — сказал рабби, тоже поднимаясь, — и не вам ее отбирать. Я раввин еврейской общины Барнардс-Кроссинга. Храм платит мне, но я не слепое его орудие и не нуждаюсь в храме или синагоге, чтобы выполнять свое назначение.

На улице раздался громкий и долгий звук автомобильного гудка.

Горфинкль пожал плечами.

— Извините, рабби, — спокойно сказал он. — Это приехал Стью, я должен идти.

В рубашке с расстегнутым воротником и в развязанном галстуке со свободно свисающими концами, положив ноги на подушечку, Вилкокс сидел в своем кресле в полном согласии со всем миром. Судя по началу, могло получиться одно из его путешествий во — времени — и — в — пространстве, когда само время замедлялось до глубокого, пульсирующего ритма. Он слышал медленное, равномерное движение шестеренок своих внутренних часов. И словно аккомпанемент, он услышал грохот дверного звонка, низкое, настойчивое биение. Он поднялся на ноги, чтобы ответить. Это было не простое движение, а целая серия приключений, в которой каждая часть его тела, каждый член играл некую важную роль, как в сложном военном маневре или балете, где его руки и ноги, его кисти и пальцы — все имели отдельные роли. Все были должны двигаться в назначенное им время. И хотя казалось, что процесс открывания дверей, встреча посетителя и последующее возвращение к мягкому креслу заняли не один час, он совершенно не чувствовал изнеможения от этих титанических усилий. Фигура на стуле перед ним становилась больше и больше, как надувающийся воздушный шар. Потом меньше и меньше, и затем опять больше. И все же это смещение очертаний никоим образом не было тревожным. Скорее забавным, особенно когда он осознал, что просто наблюдает за дыханием человека. Размышляя об этом вполне объективно, он пришел к выводу, что человек, должно быть, взбежал по лестнице, потому что дышал он тяжело; на лбу у человека были капли пота, и он видел путь каждой по отдельности вниз от линии волос, пока они не скатывались в морщину на лбу, заполняли и переполняли ее и затем переливались в следующую морщину, и в следующую, пока, наконец, не исчезали в волосатых джунглях бровей. Человек говорил что-то, он прекрасно понимал, что, но казалось чрезвычайно смешным, будто это может быть достойно его внимания. Что-то насчет того, что ему пришлось поставить машину за углом. Глупый человек. Почему это должно быть интересно? И что ему трудно было найти звонок в квартиру. Что-то о том, как он выяснял у женщины, где этот звонок. Какое имело значение, знала женщина, какая это квартира, или нет? Человек был обижен. Он понял это. Он понял это не просто умом — всей кожей он чувствовал волны негодования. И это было неприятно. Он хотел покончить с этим. Он говорил издалека, объясняя этому глупому существу. И казалось, что тот понял, поскольку встал со стула. Несообразительная личность, конечно. Не с интеллектом человека. Нет. Даже не с интеллектом собаки. Или даже более примитивного животного. Даже не с интеллектом червя. Может быть, микроба, потому что вместо того, чтобы направиться к двери, как ему сказали, он направился к нему. Ах, понял, наконец. Он прощается официально. Должен ли он встать? Должен ли он протянуть руку? Но человек наклонился вперед и взял не его руку, а оба конца его галстука. Разве так прощаются? Это новый церемониал? А потом что-то сдавило ему шею, и он почувствовал боль и давление, давление и боль.

И все.

Мистер Картер медленно оглядел стол, и взгляд его остановился на пустом месте справа от него. Жена в конце стола и дети с обеих сторон — два мальчика с правой и две девочки с левой — все сидели прямо, положив сложенные руки на край стола в ожидании, пока он прочтет молитву.

— Где Мозес? — спросил он.

— Еще не вернулся. Он поехал в Бостон устраиваться на работу. Возможно, ему пришлось остаться и перекусить. Он говорил, что может задержаться.

— Ты что, не говорила ему, что я хочу видеть его здесь за обедом? А сам он этого не знает? И если его задержали, он что, не мог позвонить и сказать об этом? У нас в доме нет телефона?

— Да брось, Па, — сказала жена, — ну зачем постоянно дергать мальчика. Может, телефона под рукой не оказалось, или у нас было занято. С нашими девочками — удивительно, что кто-то вообще может иногда прорваться.

— Я не потерплю, чтобы кто-то приходил когда угодно. Это семья, и она останется семьей. Это принцип. Когда каждый шляется где попало и ест в любое время, когда ему захочется, и в любом месте, где он окажется, семья начинает распадаться. Трапеза — это таинство, и каждый, кто является членом семьи, должен принимать в ней участие.

— Может, попал в грозу, — предположила жена, — и ждал, пока она кончится. Скорее всего, он понял, что опаздывает, где-нибудь перекусил и потом поехал прямо в кегельбан. Кажется, Муз говорил, что по понедельникам ему велели приходить немного раньше.

— Хватит. Больше я не жду, я прочту молитву, и если он придет после нее, он не будет есть. Ни одному члену моей семьи я не позволю принимать здесь пищу, если он не прослушает подобающее благословение.

Оглядев стол, он увидел склоненные головы. Судорожно сжал руки и крепко закрыл глаза. Целую минуту он молчал, мысли его были далеко-далеко. Потом откинул голову к потолку и заговорил.