— Вы же не собираетесь уходить сейчас, а, рабби? — будто сама эта мысль обидела его.

— Боюсь, что мы должны…

Лицо поэта приобрело лукавое выражение.

— Вы знаете, мой дядя был раввином.

— Правда? — сказал рабби, хотя и понял, что его провоцируют.

Голос Рэтбоуна внезапно перешел на более высокий тон, почти на фальцет, и он заговорил на уличном диалекте негритянского гетто.

— По крайней мере, так мы его называли. Он был проповедником, в витрине у него стояла церковь, которую он называл Храм Сиона. Преподобный Люциус Харпер. Меня назвали в его честь. Мы всегда называли его рабби Харпер. Мой старый папаша сказал как-то, что тот сам придумал эту религию, чтобы подмазаться к домовладельцу-еврею и не платить за аренду. Но рабби Харпер заявил, что он это сделал по убеждению и что мы, бедные чернокожие, жили бы богаче, если бы остались верны Ветхому Завету. Что вы думаете об этом?

— Естественно, я думаю, что это так, — сказал рабби.

— Да? Тогда как получилось, что все магазины в округе, которые наживались на нас, принадлежали евреям?

— Послушай, Люциус… — Профессор Ричардсон был явно обеспокоен.

На обычно бледных щеках рабби появился румянец. Он сказал спокойно:

— Я знаю только одного еврейского торговца, у которого был магазин в негритянском районе города, где я вырос. Его отец открыл магазин задолго до того, как ваши люди переехали в этот квартал. Он вовсе не был богат. Он не мог продать магазин, и у него, конечно же, не было денег, чтобы закрыть его и открыть новый в другом месте. В конце концов, все решили за него, когда в районе были беспорядки. Ему разбили окна и обчистили все полки.

Негр не смутился; напротив, он впился в рабби взглядом, и когда заговорил, это был опять нормальный поставленный баритон, в котором звучало обвинение.

— И от меня ждут, что я буду шокирован тем, что мой народ, наконец, вышел из повиновения и вернул себе немного своего имущества? Четыреста лет вы угнетали нас, издевались над нами, порабощали нас, отнимали у нас наше наследие и наше мужество…

Рабби поднялся, Мириам тоже встала.

— Нам действительно надо идти, миссис Ричардсон.

Он повернулся к негритянскому поэту.

— Те четыреста лет, о которых вы говорите, мистер Рэтбоун, мой народ жил в гетто Европы — в Польше, России, Германии — и там не было никаких негров. Мой дедушка, приехавший в эту страну из маленького городка в России в начале века, как и остальные мои предки, никогда и не видел ни одного негра, а уж тем более не порабощал его, не издевался над ним и не отнимал у него его мужество. — Мириам подошла и стала рядом с мужем; он взял ее за руку. Теперь он смотрел прямо в сердитые глаза красивого, светлокожего негра. — Вы можете сказать то же самое о ваших предках, мистер Рэтбоун?

— Вы с Доком дважды обставили меня, — уныло произнес Ирвинг Каллен.

Мейер Пафф усмехнулся.

— Ничего подобного, Ирвинг. Это же была последняя партия, мы просто старались сорвать кон.

— Не верь ему, Ирвинг, — сказал доктор Эдельштейн, полный человек с неизменной улыбкой («Умеет быть обходительным», — говорили его пациенты). — Для него наказать лоха — святое дело.

— Ты же вроде выигрывал, — сказал Пафф.

Каллен выровнял перед собой столбики монет.

— Нет. Смотри, я проиграл тридцать два, нет, тридцать семь центов. Ты опять выиграл — как обычно.

Пафф собрал монеты, чтобы спрятать в ящик.

— Тебе просто везет, — сказал Каллен.

— Чушь, Ирв. Играть надо уметь.

— Может, ты и прав, Мейер. Моя игра — бридж.

— А по-моему, если чувствуешь карту, — сказал Кермит Аронс, — играть можно во что угодно.

— Вчера вечером я играл в бридж у Нельсона Шаффера…

— Все понятно, — категорически заявил Пафф. — В шабат ты идешь играть в карты, а не в храм, и в следующий раз проигрываешь.

— Ладно, тридцать два — нет, тридцать семь центов — не такое уж и наказание. За два вечера я все равно еще далеко-о впереди. И судя по тому, что я слышал, — добавил он ехидно, — держу пари, ты жалеешь, что пошел туда вчера.

Пафф пожал плечами.

— Бреннерман нахамил Мейеру, — сказал Аронс, — но на самом деле это касается всех нас.

— Ты об этой истории с местами? — спросил доктор Эдельштейн. — Что до меня, я готов сидеть и в заднем ряду. Через микрофон там слышно не хуже, и честно говоря, возле двери мне больше нравится — в любой момент могу незаметно выйти подышать.

— А если окажешься внизу, в вестибюле?

— Что ты имеешь в виду?

— В прошлом году нам пришлось провести две службы, одну из них в вестибюле, помнишь?

— Да, и новые члены должны были сидеть внизу, а старожилы…

— Конечно, но эта их новая идея в том и заключается, чтобы все было демократичнее. Если места не забронированы, а ты немного опаздываешь, то оказываешься в вестибюле, потому что в храме все занято.

— И меня это ничуть не колышет.

— А я не люблю сидеть сзади, — сказал Каллен. — Мой старик — тот вообще считает наши места в первом ряду своего рода честью.