— Зачем?

— Ребята говорили, что полицейский патруль иногда проверяет, заперта ли дверь. Потом я выглянул и увидел проезжающую машину. Напротив дома она притормозила и еле ползла, будто водитель пытался что-то рассмотреть. Но так и не остановилась.

— Пафф, — сказал Лэниган в сторону рабби. Рабби кивнул.

— Я слегка испугался, — продолжал Дженкинс, — и задернул шторы. У меня был фонарик, но я заметил, что сквозь шторы виден свет уличного фонаря, значит, с улицы свет в доме тоже могут увидеть. Поэтому я распустил плотные бархатные портьеры и уже в полной темноте спокойно включил фонарик.

— Ты входил в маленькую комнату посмотреть на Муза? С ним было все в порядке?

— А чего там смотреть, оттуда было слышно, как он храпит. Я выглянул из-за портьер и увидел, что машина теперь уже стоит прямо под фонарем, а парень за рулем сидит, будто ему время некуда девать.

— Та же самая? — спросил Лэниган.

Дженкинс покачал головой.

— Не знаю. В первый раз я видел ее мельком — только фары, но в тот момент я не думал, она это или не она, потому что меня беспокоила третья.

— Третья машина?

— Конечно. Я вижу одну машину: она медленно проезжает. Я вижу вторую: она останавливается и ждет. Дальше все понятно. Третий не прикуривает — успевают прицелиться. Когда приедет третья машина, парень влип. — Он посмотрел на допрашивающих, удовлетворенный своей безупречной логикой, которая обязательно до них дойдет.

— И за все это время ты ни разу не подумал про Муза? — в голосе Лэнигана явно чувствовалось недоверие.

— Конечно, я думал о нем, — сказал Дженкинс. — Я думал о том, что он лежит там, как вы говорите, славный и беспомощный.

— Ну-ну. — Лэниган пододвинулся вместе со стулом.

— И я подумал, что должен как-нибудь рассчитаться с ним. Устроить какую-нибудь глупую детскую штуку, ну хоть что-нибудь, чтобы полегчало. Будь у меня краски, я бы вымазал его физиономию черным. Я даже развеселился, представляя, как дети найдут его в таком виде. Неплохо было бы подстричь его как-нибудь прикольно, выстричь, например, мои инициалы в его патлах или, может, просто украсть ботинки и спрятать. Но тогда пришлось бы его разворачивать, а мне не хотелось.

— Естественно, — сухо сказал Лэниган.

— Вы думаете, я боялся его?

— Такое мне и в голову не приходило.

Дженкинс покачал головой.

— Драться по-честному я бы не стал. Зачем? Он был тяжелее меня фунтов на пятьдесят. Если бы мы были одни там, на пляже, когда он начал выступать, я бы хоть камнем в него запустил. Но при детях я не мог. Они бы не позволили.

— А тут их не было.

— Вот-вот. И я осатанел. Возможность была великолепная, а сделать ничего нельзя. А потом вспомнил про портсигар и решил забрать его, чтобы не оказаться совсем уж в дураках.

— Ты взял его портсигар?

— Да, я заметил его еще вечером. С одной стороны сигареты, а с другой косячки.

— Косячки? — переспросил рабби.

— Да, наркотики.

— Он курил их вечером? — спросил Лэниган.

— Да нет, он курил обычные, но те, другие, я узнал. Утром я собирался в Нью-Йорк и решил, что мне они пригодятся. Портсигар был у него в кармане рубашки, я вытащил его, и все. Потом вернулся в гостиную, выглянул за шторы и увидел, что машина уехала. Можете не сомневаться, ждать я не стал и тут же смылся.

— Дверь для Горфинкля и Джейкобса вы, конечно, оставили открытой, — сказал рабби.

Дженкинс улыбнулся и покачал головой.

— Конечно, нет. Я оставил ее запертой. Они же собирались спасать этого Муза. Зачем было облегчать им задачу?

Молодой человек был возмущен.

— Я вижу, как они вводят задержанного и хочу сделать снимок, а этот лейтенант Дженнингс не разрешает. Тогда я прошу шефа сделать заявление, а он говорит: «Пока никаких заявлений». Ладно, думаю, покручусь здесь немного и поговорю с ним, когда все поутихнет, может, что и получится. И получаю: входит какой-то парень — раввин местной синагоги, как сказал один из копов, — и топает прямиком в кабинет Лэнигана. Тут же Лэниган выходит с ним, и вдвоем они идут в камеру, чтобы допросить задержанного. Я было сунулся туда же, а Лэниган захлопывает дверь у меня перед носом. Если раввин может присутствовать при допросе задержанного, — а тот цветной уж точно не еврей, и он не может быть его духовником, — так почему не может репортер?

— Хорошо, разберемся. — Харви Кантер отпустил его и поднял трубку.

— Привет, это ты, Хью? Харви Кантер. Как дела?

— Хорошо, а у вас?

— Как нельзя лучше. А как супруга?

— Нормально.

— Что слышно от мальчика?

— Переворачивает вверх тормашками Западное побережье, судя по его последнему письму.

— Прекрасно. Слушай, что у вас в воскресенье вечером?

— Насколько я знаю, ничего.

— А Эдит затевает обычный обед из даров моря — суп из моллюсков, омары и прочее. Может, вы с Глэдис зайдете?