«Город Малинов» — так в «Записках одного молодого человека» назвал Герцен Вятку. Сюда он был переслан из Перми для отбывания ссылки. Срок ее не был обозначен. И это больше всего угнетало Герцена — пожизненная, что ли?

Он задыхался в вятском безлюдье, посреди захолустного чиновничества, куда он был ввергнут монаршей прихотью. Друзья разогнаны, сосланы, из Москвы ужасающие вести — Чаадаев за «Философическое письмо» объявлен сумасшедшим и отдан под надзор полицейского психиатра, запрещены один за другим журналы «Московский телеграф», «Европеец», «Телескоп». Герцен жаловался ссыльному архитектору Витбергу, его единственной отраде в Вятке:

— Кругом глушь, молчание, все безответно, безнадежно и притом чрезвычайно плоско и мелко…

Он крепко подружился с Витбергом, вошел в его жизнь, пустил его в свою. А в то же время другой частью своего существа почти бессознательно, просто в силу мощной потребности своей натуры, наблюдал; его, запоминал, запечатлевал в каком-то уголке мозга его повадки, нрав, всю сложность его личности, самую наружность его — большеглазый, кудрявый, с маленьким крепко стиснутым ртом, с общим выражением упорства почти фанатичного. И впоследствии изобразил его в этюде «Александр Лаврентьевич Витберт», составившем одну из блестящих глав «Былого и дум».

Герцен ознакомился с его проектом храма «Во имя Спасителя» — в честь русской победы над Наполеоном, — проектом, пленившим Александра I и впоследствии погубившим Витберга: казнокрады свалили на него свои чудовищные хищения. Герцен восхитился этим проектом, называл его гениальным и страшным.

На какое-то короткое время Витберг заразил Герцена своим мистическим умонастроением. Оно, между прочим, подогревалось экзальтированными письмами Натали Захарьиной из Москвы. Зарождалась и росла любовь, преодолевая огромные российские пространства, разделявшие молодых людей. Мистическое поветрие недолго мирилось с трезвой иронической натурой Герцена. Вспоминая это время, он обмолвился:

— Всегда серьезная беседа Витберга иной раз утомляла меня…

Трехлетняя ссылка в Вятке вдруг, благодаря дружескому вмешательству поэта Жуковского, была заменена ссылкой же во Владимир и уже этим одним смягчена.

«Прелесть? Объедение! — воскликнул Белинский, прочитав „Записки одного молодого человека“, появившиеся в журнале „Отечественные записки“. — Ум, чувство, оригинальность, остроумие!»

Самая форма этого произведения была необычна. Герцен не мог писать «обычно». Он перемежает повествование вставками «От нашедшего тетрадь». Дневник и вымысел, автобиографическое и придуманное соседствуют. В сущности, это — преддверие «Былого и дум». Впоследствии Герцен и включил туда это раннее произведение.

А в «Записки» он частично включил другой рассказ — «Германский путешественник». Один из героев рассказа, Трапзинский, — первоначальный набросок будущего портрета Вельтова в романе «Кто виноват?»: деятельный человек, разочаровавшийся во всякой деятельности и впавший в иронический скептицизм. Однако любопытно, как Герцен описывает его: одинок, высокомерно умен, высок, строен, худощав, белолиц, холен, глаза серо-голубые, скульптурность в чертах, голова — «чело, как череп голый», как выразился Пушкин о Барклае-де-Толли.

Позвольте! Так это ж портрет Чаадаева!

«..Не думая, не гадая, сделал портрет Чаадаева…» — писал впоследствии Герцен, признавая, таким образом, что могущество таланта наряду с сознательным плановым усилием содержит элемент непреднамеренности, даже непредвиденности, некой стихийности.

Цензура пощипала «Записки», но не заметила довольно прозрачного намека, уподобляющего цензуру псу, который и выдрал из этого произведения ряд дорогих автору мест.

Он с горечью записал в дневнике:

«Упрекают мои статьи в темноте, — несправедливо, они намеренно затемнены. — Грустно!»

Он написал до этого повесть «Елена». Но сам же признал ее неудачной. Он был к себе беспощаден. Нисколько не поэт, Герцен как-то однажды погрешил стихами, даже поэмой. Но после уничтожающего отзыва Белинского никогда не пытался публиковать ее. И вообще более не возвращался к стихам, поняв, что это не его стихия. Понимал ли он, что его проза достигает музыкальности поэзии?

И все же повесть «Елена» была неудачна так же, как было что-то надуманное, искусственное в том жизненном случае, который Герцен положил в основу повести: свое увлечение Прасковьей Петровной Медведевой, женой вятского чиновника «Умна, красавица, прелесть, образованна», писал он Кетчеру, познакомившись с ней. Увлечение прошло быстро. Герцен признался в нем в письме к Наташе Захарьиной. Он говорил о ней, как о прошлом: «Здесь встретил лилию и сорвал ее для того, чтоб насладиться запахом, и задушил ее».

Надо сказать при этом, что Герцен сделал и обратное признание: открыл Медведевой, что любит свою кузину Наташу Захарьину. «Лилия» пережила этот удар. И впоследствии, уже в Москве, Герцены встречались с ней как с другом, правда изредка.

Помимо «Елены» Герцен описал всю историю своего увлечения Медведевой в «Былом и думах». Но эти страницы, написанные с обычной для него беспощадностью к самому себе и с предельной художественной силой, Герцен при жизни никогда не печатал.

Наша первая встреча с Наташей Захарьиной, ставшей вскоре женой Герцена, происходит на страницах романа «Кто виноват?». Герцен писал его героиню Любоньку Круциферскую с Наташи. Ей же он посвятил роман. Он звал Любу-Наташу от жизни одним сердцем к широте интересов, к богатству умственных переживаний, эстетических эмоций, даже политических чувствований, может быть действий. Здесь герой романа выражал мысль автора, которого настораживала постоянная романтическая восторженность Наташи.