— Вы со мной не согласны? — спросил он, впиваясь в Анненкова энергическим взглядом и готовый броситься в новый бой.

Анненков сказал, отдуваясь:

— С вами ходишь точно но краю пропасти, с непривычки голова кружится.

Споры за обеденным столом в Соколове далеко не всегда были безобидными. Порой они взрывали самые коренные проблемы, нравственные и политические, и иногда оказывалось, что убеждения самых близких людей совсем не совпадают, а временами полярно противоположны.

Собственно, это назревало давно. Но, любя друг друга, Герцен и Огарев, с одной стороны, и Грановский с другой, избегали прямого столкновения. Это волновало Герцена. Он поверил свою тревогу дневнику:

«Наши личные отношения много вредят характерности и прямоте мнений. Мы, уважая прекрасные качества лиц, жертвуем для них резкостью мысли. Много надобно иметь силы, чтобы плакать и все-таки уметь подписать приговор Камиля Демудена!»

Вот из-за Робеспьера, подписавшего этот приговор, была первая вспышка за обеденным столом в Соколове. По началу разговора это трудно было предвидеть. Грановская сказала, что ей очень понравилась статья Герцена о публичных лекциях ее мужа.

— Спасибо, Елизавета Богдановна, — ответил улыбаясь Герцен.

Он сидел рядом с ней и поцеловал ей руку.

— Да это же общее мнение о твоих чтениях, — продолжал он, обращаясь к Грановскому. — Чаадаев говорит, что твои лекции — это событие. Жаль только, что ты удерживаешься на средних веках. Новое время дало бы тебе бесценный материал для сравнения с нашей действительностью.

— Это так, — сказал Грановский, — но ведь французская революция — это опасная почва. Самые имена Марата, Дантона, Робеспьера подействуют на наших охранителей, как красная тряпка на быка.

Вмешался Кетчер:

— Мне говорили, Тимофей, что Белинский осуждает твое отношение к Робеспьеру. Он, напротив, его яростный поклонник. Это верно, Александр?

Герцен молчал. Он не хотел ввязываться в разговор о Робеспьере. Он не хотел подходить к невидимому барьеру, разделявшему друзей. За столом, еще минуту назад таким шумным, наступило молчание. Герцен сказал уклончиво:

— Белинский — фанатик, человек крайностей. Но всегда открытый, сильный, энергичный. Его можно любить или ненавидить. Я истинно его люблю.

— А Робеспьера? — вдруг раздался голос.

Это спросил Разнорядов, сидевший в конце стола.

Герцен недовольно посмотрел на него. Что за шустрый малый! Что это — наивность, доходящая до глупости, или что-нибудь посерьезнее? Он ответил по-прежнему уклончиво:

— Белинский из той же породы, что и Робеспьер.

Заговорил молчавший покуда Грановский. А ведь, в сущности, разговор-то шел о нем.

— Ты хочешь сказать, Александр, что, по мнению Белинского, убеждения — все, человек — ничто?

— Пожалуй.

— А ты как полагаешь?

Герцен вздохнул. Он не мог увернуться, он вынужден был нанести удар. Он сказал тихо:

— Я согласен с Белинским. Кетчер крикнул:

— Когда пал Робеспьер, тогда кончилась революция! И пришли к власти авантюристы. А Робеспьер был человек идеи!

— Да, он был человек идеи. Он был идейный палач.

Грановский сказал это тихо, но твердо, чуть шепелявя, как всегда, когда волновался.

Герцен смотрел на него с грустью. Ему вспомнились слова Белинского: «Тимофей — человек хороший, но одно в нем худо — умеренность». Он все еще не терял надежды затушить спор. Он сказал, стараясь перевести все в шутку, в беззаботную застольную болтовню:

— Ты Кетчера не слушай. Он вместо молитвы читает на ночь речи Робеспьера.

— Холодные и риторические, — проговорил Грановский с презрением.

И эта нотка презрения вдруг взорвала Герцена. Забыв о своих благих намерениях затушить разыгравшийся за столом спор, он вскричал:

— Если так, значит, ты осуждаешь Карла Занда? По-твоему, он не должен был убить этого мерзавца Коцебу, из-за которого гибли на каторге и в петле десятки людей?

Грановский оглянулся на жену. Щеки ее пылали. Она смотрела на Герцена с возмущением. Грановский устало провел рукой по лбу.

— Знаешь, Александр, в односторонность твоего мнения я не хочу вдаваться, — сказал он.

Герцен промолчал.

Они оба уходили от спора. На этот раз успели. Но груды взрывчатого материала по-прежнему лежали между ними.

Все вышли из-за стола и пошли прогуляться в поле. Анненков приблизился к Огареву.

— Николай Платонович, я не узнаю Герцена, — сказал он, — что он вдруг так мягок?

Огарев обмахивался самодельным веером из листа лопуха. Обильная пища разморила его. Он прилег бы с удовольствием, но не хотел оставлять Герцена: у него было предчувствие грозы. Спор о Робеспьере — это только первые отдаленные раскаты надвигающегося грома.