Большим событием в берлинской жизни стало согласие надменного старого фельдмаршала принять «Богемского капрала». Гитлера провезли по Вильгельмштрассе с ликующими толпами на его пути. Он отобедал с фон Папеном, канцлером, чью должность он хотел получить, и когда его провели к Гинденбургу, он так нервничал, что споткнулся на ковре. Он начал одну из своих речей, как Гладстон перед королевой Викторией, но его старый командующий прервал его. Гинденбург сказал ему, что он не может доверить пост канцлера человеку, чьи последователи практиковали терроризм и систематические нарушения закона. Он думает, что для такого человека будет достаточен пост вице-канцлера. Но Гитлер отказался, требуя полную власть. Старый юнкер взорвался, но экс-капрал был привычен, и все, что он ответил было: «Оппозиция до последней капли крови». На это Гинденбург ответил: «Ich will meine Ruhe haben!»

Началась новая волна терроризма. Нацистские штурмовики в форме или без нападали на красных всех оттенков. Ирма слышала об этом и стала просить Ланни прекратить свои визиты к этим людям. Она пыталась заручиться помощью Робби, и когда это не удалось, она захотела уехать из Берлина. Какие силы толкали ее мужа в компанию лиц, которые, по меньшей мере, хотели получить от него деньги, и часто бывали в сговоре с целью вовлечь его в опасные интриги? Что они когда-либо сделали для него? Чем он мог быть им обязан?

Ланни настаивал, что он должен выслушать все стороны. Он пригласил Эмиля Мейснера на обед, но не в доме Робина, туда Эмиль не придет. Старший брат Курта был теперь полковником, и Ланни хотел знать, что думает этот прусский офицер о политическом тупике. Эмиль сказал, что ситуация достойна сожаления, и согласился с Ланни, что нацисты были совершенно непригодны для управления Германией. Он сказал, что если бы фон Папен был действительно сильным человеком, то никогда бы не допустил этих выборов. Если бы фельдмаршал был как прежде, то взял бы бразды правления в свои руки и управлял страной до тех пор, пока не миновал экономический кризис, а сознание людей не вернулось в нормальное состояние.

«Но не будет ли это означать конец республики?» — спросил Ланни.

«Республики приходят и уходят, но народы остаются», — ответил Oberst [109] Мейснер.

Позвонил Генрих Юнг, которого распирало от гордости за торжество своей партии. Он предложил рассказать Ланни всю подноготную выборов. Ланни предупредил: «Но я общаюсь с вашими врагами». Собеседник рассмеялся и ответил: «Тогда вы сможете рассказать мне их подноготную». Ему казалось, что Ланни, американец, находится над схваткой. Ждал ли молодой нацист восхищения иностранца? Хотел ли он свободной дискуссии, выражения непредвзятого мнения, которое не мог получить из своей партийной прессы? Или Ланни был настолько богат, что смотрелся героем из голливудского фильма?

В семье Юнгов опять было прибавление. «Еще один юнкер», сказал Ланни, ему казалось, что он скаламбурил. [110] Жалованье Генриха увеличилось, и он переехал в дом большего размера. Он пригласил Хьюго Бэра, и все трое пару часов сидели, потягивая легкое пиво и решая судьбу Германии и ее соседей. Ланни было интересно наблюдать разногласия между нацистскими интеллектуалами. Два названия партии Гитлера отражали две самые различные и противоречивые точки зрения. Генрих отражал слово Национальная, а Хьюго — Социалистическая, хотя они оба приняли классовое сознание рабочих и программу социализации. Но у Генриха, сына одного из обслуживающих графа Штубендорфа, был менталитет прусского государственного служащего, для которого Ordnung und Zucht [111] были основой бытия.

Ланни подумал, что в этом заключалась драма, и что он может финансировать приезд английского драматурга в Берлин и изучение того, что происходит. В свое время он предлагал эту идею Рику. Но тот не считал нацистское движение заслуживающим внимания. Но, возможно, результаты недавнего голосования заставят его передумать! Во всяком случае, Ланни было интересно слушать двух молодых фанатиков, планирующих переделать мир по образцу, созданному их вдохновенным лидером. Ему хотелось найти противоречия в их взглядах и расширить их как можно шире и глубже. Насколько глубоко ему это удастся, прежде чем они узнают об этом сами?

Ланни не мог рассказать им то, что знал. Он не мог сказать Хьюго: «Ваш фюрер ведет переговоры с Тиссеном, Круппом фон Боленом, Карлом фон Сименсом и другими самыми жадными промышленниками вашей страны. Он дает обещания поддержать консерватизм и законность. Он будет делать все, чтобы получить власть, и все, чтобы удержать её. Вы и ваши друзья просто пешки, которые он двигает туда-сюда и принесет в жертву, когда его игра потребует этого». На их потенциальный вопрос: «Откуда вы это знаете?» И он мог бы ответить: «Фриц Тиссен вчера сказал об этом моему отцу». Но он не стал этого делать. Они могли бы предположить, что он получил сведения от Йоханнеса Робина, еврея. Для них это будет означать две вещи: во-первых, что всё было ложью, а во-вторых, что нацистские патриоты должны посетить дворец Робина ночью, перебить все окна и написать на входе Juda verrecke! [112]

Нет, среди католиков никто не поставит под сомнение чистоту Пресвятой Богородицы, и среди нацистов никто не поставит под сомнение честь фюрера. Когда он сказал в своей книге, что для него нет чести, то имел в виду своих врагов. Но для своих Parteigenossen [113] он был любящим пастырем, за которым надо следовать по обычаю овец. Все, что Ланни мог сделать, это задать несколько безличных вопросов. «Как фюрер мог получить коммерческие кредиты, если Германия не платит по своим облигациям? Я не имею в виду репарации, а облигации частных инвесторов». Хьюго Бэр, наивный молодой социалист, даже не знал, что такое облигации. Ланни сказал: «У меня есть несколько таких в сейфе в Ньюкасле, штат Коннектикут. Я купил их, потому что хотел помочь вашей Социалистической Республике».