Выражение глаз менялось, как меняется рисунок в калейдоскопе, и этот переменчивый взгляд больней всего ранил ее при встрече.

Анна не пригласила его в свою комнату. Она побоялась. По ту сторону этой низкой голубой двери с маленькими окошечками разматывала свою нить история их любви. И так и осталась нераспутанной.

Она проводила его до порога прихожей, но синеватый снег выманивал ее во двор… Довел до ворот, пробудив минутное воспоминание о белом дожде цветов акации. Снегопад неожиданно завихрился, словно желая подхватить ее и унести с собой в белую метель, завывающую там, в степных просторах.

Ее напугали те туманные серые дали…

«Куда? Из одной круговерти в другую?»

Анна держалась рукой за калитку, будто калитка была ее последней опорой.

Она посмотрела на акацию у ворот, и от нее повеяло холодком.

«Пронеслись за нами долгие зимы… На руках у меня ребенок, а в душе. — горечь. Примешь ли ты меня с такой ношей? Тебе нужна прежняя Анна, та, что под цветущей акацией…»

Анна перевела взгляд на Павла и лишь теперь заметила, что голова его не покрыта. Она увидела заснеженные волосы, и ей показалось, что Павел поседел только что, на ее глазах, в те несколько мгновений, когда их души молча вели разговор.

Минуту или вечность простояли они так — Анна не помнила…

Она стряхнула теплой ладонью снежинки с его волос, растрепанных ветром, взяла шапку из рук Павла и надела ему на голову.

Павел понимал, что должен уйти, но не мог сдвинуться с места.

Он распахнул калитку, распахнул широко, чтобы пройти двоим — может, Анна решится выйти из этого двора? — протянул ей руку, словно зовя с собой… Анна не шелохнулась. Он нагнулся, поцеловал ее руку, и между ними снова закружился снегопад, унося с собой Фабиана и оставив Анну позади захлопнувшейся калитки.

Тихонько вздохнула щеколда. А может быть, Анна?

«Неужели он так и не любил никогда другую женщину? Неужели?» — думала Анна. Ты срываешь в саду цветок, ставишь его в вазу. Он еще жив, хотя начинает умирать. Но, даже увядая, он тянет к себе, все еще кажется живым… Таким он и остается в памяти… Лишь теперь эти мысли нахлынули на Анну, словно она принесла их с собой со двора вместе со снегом. Она дала им свободу роиться в ее голове — все равно не хватило бы сил с ними справиться.

Поздно ночью, погрузившись в пуховую перину, как в копну свежескошенного сена, когда как бы теряешь собственный вес, Анна с горечью подумала, что если бы Павел был ей совсем чужим, то, возможно, она и решилась бы задержать его у себя. Тогда не встали бы между ними воспоминания, не причиняла бы боль прежняя нежность.

А может быть, и это — шальная мысль, какой-то мятежный порыв?

Анна еще не понимала, что оба они находятся на пороге чего-то нового — трудного, очень трудного начала. Пришел другой Фабиан, и он возьмет все тяготы на себя!

Рано утром за Анной приехал шофер Иона Арсене, чтобы немедленно отвезти ее в правление.

Зачем ее вызывает председатель?

Или что-то случилось с Павлом? Она не могла себе объяснить, почему сразу же подумала о Павле. Анна видела как наяву его, уходящего в ночь, в самую метель, и прежнее беспокойство охватило ее. Так бывало и раньше: когда он уходил от нее, она всегда волновалась, не случилось ли чего-нибудь с ним в дороге…

Она быстро оделась, чуть ли не бегом миновала двор, и до самого правления ей казалось, что машина еле ползет.

Ион Арсене был в кабинете один.

— Извини, что побеспокоил, — начал он, стараясь придать официальность своему тону. — Вчера вечером у нас было короткое заседание правления. Принимая во внимание твои заслуги, мы решили тебя премировать. Бухгалтерия завтра все оформит, и ты сможешь получить деньги… Не качай головой, ты заслужила. Так же, как и всеобщее уважение.

— Не из-за этого ли меня вызывали? — сказала все еще не успокоившаяся Анна. — Что за странная спешка?

Арсене стал вдруг наводить порядок на столе: вытащил ящик, сунул туда какие-то листки, среди которых попадались чистые, задвинул ящик и, опершись грудью на стол, огляделся — что бы еще сделать? Заметил справа несколько газет, аккуратно сложил их и оставил на том же месте. Посмотрел на карандаши в пластмассовом стакане, потрогал пальцем их заостренные кончики — хорошо ли они заточены?

— Как тебе нравится, дорогая Анна? — спросил он в недоумении. — Вчера у нас был редкий гость… Товарищ Фабиан. Знаешь его, нет? Так вот, я задержался в правлении, было у меня одно дельце, а он пошел погулять по селу. И что ты думаешь? Жду его час, другой, третий — нет моего гостя, и все! Спрашиваю одного, другого — никто не видел. Исчез, как капля росы под солнцем. Я всю ночь не сомкнул глаз. Был уже готов поднять на ноги милицию. Шутка ли? Привезти к себе в гости следователя республиканской прокуратуры и потерять его? — Арсене с нежностью посмотрел на Анну. — Хорошо, что на рассвете он позвонил мне. Извинился, сказал, что ему подвернулось такси, привезшее кого-то из Кишинева, и он укатил. Спрашиваю, не обиделся ли он за что-нибудь на нас, раз уехал на ночь глядя? Или случилось что? А он отвечает: «Албиница приняла меня очень хорошо…» — Арсене сделал паузу и внимательно посмотрел на Анну. — Он просил сообщить тебе, что благополучно добрался до Кишинева… Это все, о чем он меня просил, — добавил он, увидев в глазах Анны смущение и искорку радости.

Анна поняла, что Павел звонил Арсене из-за нее, чтобы она не беспокоилась. Как когда-то, давным-давно…

Мога медленно перелистывал папку с материалами для общего собрания. Люди, факты, даты, цифры… Он знал их наизусть, мог бы повторить не глядя. Достал портсигар и стал рассматривать тонкую инкрустацию. Искусный мастер поработал над ней. Жаль, что не выгравировал своего имени в уголке, остался анонимным. Зато его произведение живет…

Вошел мош Костаке.

— Пришел Савва Ходиниту, — объявил он.