Единственным моментом, получившим в новейшей истории положительный вектор развития, Ричи считал то, что люди, в итоге, избавились от древних постулатов варварских и близких к таковым религий, отвергли идею существования бога в каком-либо из его проявлений и перестали, наконец, лепить и описывать его по своему образу и подобию - завистливым, алчным, ревнивым, жестоким и, как для демиурга, невероятно глупым, олицетворяющим любую массу, сбросившую лик индивидуальности и превратившуюся в хаотический поток, оставляющий за собой на пути к размытой, не имеющей четких границ, цели неподдающиеся восстановлению руины и растерзанные благими намерениями трупы. Мир духовный, как и вся Вселенная в целом, считался впредь ничем иным, как бесконечным переплетением замкнутых путей, таким себе запутанным клубком, роящимся в центре материнской сверхтуманности Психеи, и в центре её - изначальный изумруд, прикоснувшись к которому, душа, на выбор, могла стать его частью, соединившись с другими уставшими от суеты путниками, либо вернуться назад, чтобы пройти мирской цикл заново.

Цветущий сад - поэтически-дёшево называли устоявшийся мир политики и проплаченные блогеры. Цветущее болото - анатомически верно поправлял их Ричи. Болото, сколь густо бы оно не заросло прекрасными лотосами, всегда остаётся болотом, и в скрытых от одурманенных глаз недрах его - ил, гниение и запах порчи. Вышло так, что из всех возможных и невозможных вариантов квантового развития альтернативных миров победил самый циничный, и теперь в любой, включая самый малый, отрезок времени кичился своей победой, не уставая снова и снова напоминать о триумфе всеми подручными средствами: выставленными напоказ обнажёнными прелестями наук, до отупления упрощёнными и опошленными веянием последних тенденций; загнанными в рамки суточных норм безобразными искусствами; обязательствами человека перед ещё не умершим, но ещё и не родившимся собой; образцово-добровольной, пускай и наполненной роскошью, лагерностью жизни; и паразитирующими на разжиревшем социуме явлениями - околополитическим копошением за право владеть высоким статусом свинопаса, визуальной и стоматической полифагией, и срыгивающей прямиком в рот потребителю, привыкшему к такому способу питания, рекламой - худшим из выражений легализированной лжи после политики.

Никогда Ричи не жалел о том, что на этом Титанике суматохи для него не нашлось места. Он был слаб в точных науках, с детства его второсортный ум, в старину хитро называвшийся гуманитарным, отторгал строгие правила математики и не позволял себе запоминать чересчур уж безусловные законы физики. Вместо занятий, обещавших родителям Ричи в ближайшие сроки превратить их будущего предка в функционирующего представителя достигшей своего пика цивилизации, он предпочитал запереться в туалете с интересным журналом, полным ярких, будоражащих воображение, образов, и дать волю руке, а несколькими годами позже посношать там же одноклассниц. Но уже тогда в голове его зародилось и угрожающими темпами стало развиваться злокачественное желание оставить своё имя в истории, которая, как известно, не закончится в любой случайный момент с прибытием злобных инопланетян, эпидемией неизвестного вируса или ядерной войной, все возможные варианты начала какой, к слову, осмотрительно ликвидировали в страхе, что однажды оружие массового поражения превратит планету в непригодный для жизни полигон последнего испытания.

Но, признаться, Ричи никогда не боялся ядерной войны. Первые две бомбы взорвались на восточноазиатских островах. И что? Триста лет их жители занимаются профессиональной обонятельной дегустацией нижнего белья, проводят шоу по уничтожению синапсов коры головного мозга посредством физических актов, запрещённых Всемирной де-Садовской конвенцией, и снимают некое подобие графических картин, неумелое подражание чужой культуре и отвратительное качество наполнения оных, по мнению Ричи, являются вполне весомыми аргументами для зачисления их в ряд преступлений против человечества. Временами создавалось впечатление, что Древние, в конечном счёте, снизошли благодатью к своим верным культистам и даровали сладостное безумие роду людскому. Не всему. Только одной, малой его части. Исключительно в качестве теста, неожиданно, ко всеобщему удивлению обитателей Дальних сфер, затянувшегося, и являющего всё новые и новые извращения, от которых рвались барабаны и навечно умолкали флейты. Ричи вполне себе мог бы избавить космических богов от страданий, дай они ему в безвременное распоряжение иммунитет и напалмовую установку, но, возвращаясь к избавленной от фантазий реальности, он раз за разом приходил к заключению, что физическая ликвидация может оказаться недостаточно эффективным средством.

Как бы там ни было, Ричи остро ощущал недостаток борьбы в обществе. Возможно, далёкая угроза в лице тех же Древних или появление суперзлодея в жёлто-фиолетовых трусах смогла бы подогреть мир, немного расшатать его устои, подтолкнуть к дальнейшему развитию, уверенно считавшемуся невозможным. Год от года, выглядывая в окно, включая монитор или подвергаясь вербальному контакту с соседями, Ричи всё яснее видел водную гладь с колышущимися на её поверхности лотосами, чьи трипофобные плоды повергали его в неконтролируемый ужас, а запах гнили, пришедший в его комнату извне, всецело отражал нынешнее состояние антропосферы. Писатель Строубэк хотел как-то осветить эту тему, поспекулировать на несбывшемся будущем, художественно привести человечество к гибели излюбленным приёмом вымерших, подобно дронту, фантастов, но после изучения темы выяснилось, что об этом уже написал какой-то неизвестный засранец в начале тысячелетия.

Просто так выключить дразнящий, зияющий пустотой монитор, с любопытством и вызовом взирающий на бессильные потуги отчаявшегося раба своего молчания, Ричи не позволяла профессиональная гордость. Он должен был что-то написать. Должен стать пускай не лучшим, но последним автором. Иначе, понимал Ричи, его жизнь, на борту которой образовалась огромная, нарушившая и без того хрупкую герметизацию дыра, никогда не станет прежней. Двое суток его мучила, изводила ночными кошмарами мысль, насколько ничтожно и позорно он будет выглядеть в глазах потомков, в том числе, в случае правдивости мифа о реинкарнации, и собственных глазах, если не сумеет к концу недели предоставить редакции художественный текст любого направления, стиля и содержания. Но, думалось, именно отсутствие чётких рамок и загоняло Ричи в тупик. А виной всему - Эмиль Эмбресвиль, решивший сыграть на авторском тщеславии Ричи. Что мешало чёртову старому редактору взять и втихую закрыть свою дрянную конторку по маранию бумаги чернилами, как давно и весьма своевременно поступили остальные его бывшие коллеги? Пожалуй, то же, что не давало Ричи выключить беззвучно хохочущий над ним монитор или, хотя бы, наполнить пустой пейзаж дисплея спасительным клипом или сериалом отвратительного, а потому близкого духу, содержания.

Поднявшись со скрипучего кресла, пощадившего на сей раз его позвоночник, Ричи зашагал по комнате. Когда мёртвые слова создавали тромб в тексте, на помощь обычно приходили размышления на ходу, принимая форму ультимативного пробивающего вантуза, шевелящего и продвигающего произведение вперёд, к следующему абзацу. Боль, ослепительная, словно вспышка фар дальнего света на пустынной трассе, и острая, подобно поднесённому к тестикулам серпу, пронзила сознание Ричи, правым хуком, под треск пальцев, встретивших на своём пути жёсткую преграду, бросила его на пол, к уровню безжалостно низвергшей его самолюбие ножки дивана. Приняв форму эмбриона, Ричи обнял повергнутую в величайшую скорбь левую ногу, с укоризной в глазах глядя на диван, который ликовал, воплотив в жизнь свой многолетний, наполненный дьявольского коварства, план, выбрав для атаки момент, когда Ричи утратил всякую бдительность и был максимально беззащитен пред лицом неприятеля. Проклятая мебель опять взялась за своё, думал он, в одночасье припоминая богатую коллекцию побоев, нанесённых ему предметами интерьера с момента самых первых его шагов. Ещё несколько лет назад Ричи нешуточно бы разозлился и, объятый праведной яростью, призвал невесть что вообразивший себе диван к ответу, а после, справедливо признав подсудимого виновным, лично провёл церемонию наказания через семикратное воздаяние нанесённого ущерба, но сегодня все силы судьи Строубэка ушли на поиск несуществующих муз.

Иллюзорный грузовик прошлого открыл на полную насосные клапаны и окатил Ричи из коллекторного шланга струёй воспоминаний. Шли годы испускавшей незабываемый аромат юности, когда Ричи и его приятели узнали о новой житейской хитрости, с лёгкой подачи названной ими душилкой, благодаря которой многие из предававшихся этой утехе, кроме, конечно же, самого Ричи, к шестидесятому году жизни приобретут устойчивые симптомы маразма. Руководство к использованию душилки было на удивление простым: никаких редких препаратов, никаких специальных приспособлений или финансовых затрат - всего минута приседаний и рука друга, на пять-десять секунд любезно предоставившего свои пальцы для сжатия шейных артерий, и вот сладкая нега, вызванная недостатком поступления кислорода в мозг, подобно опиатной волне, растекалась по твоему обмякшему телу. Недостаток, как виделось тогда, был всего один - окружающий мир в приливе санкционированного кайфа становился необычайно твёрдым, резким и враждебным, пытающимся каждым своим углом и плоскостью ударить, раздавить, размазать и расплющить барахтающегося в блаженном исступлении недоторчка. Ричи, глубоко проникшись искусством владения душилки, с гордостью считал себя первым в мире мастером в обеих ролях, и приобщал к высоким идеалам своих подружек, нередко превращая сеансы взаимного удушения в нечто наподобие второго секса. Но ближе ко второй половине третьего десятка он всё яснее начал прослеживать, что мир из его игры будто перенёсся, наложился копией на мир реальный, и теперь грозил Ричи каждым неровным выступом, каждой мебельной ножкой, дверным косяком, дверцей комода, лестничной ступенькой, тротуарным бордюром, кирпичной стеной и спортивным снарядом. А острые углы, как известно, бывают смертоносны.